Золото Неаполя: Рассказы

Как коренные, так и приезжие миланцы в какой-то определенный момент заканчиваются, прекращают существовать, а Пьяцца дель Дуомо продолжается, но можем ли мы рассуждать, словно какие-то квартиросъемщики? Пусть лучше каждый из нас скажет жителям других городов: «Спешите приехать в Милан, пока я жив, а то неизвестно, какую Пьяцца дель Дуомо вы увидите».

И вот однажды я решил провести на нашей площади целый день и написать ее портрет, надеясь, что это мне удастся.

На рассвете я устроился на цоколе памятника, где уже сидел какой-то старичок, растиравший себе колени с таким видом, словно он их только что вновь обрел в результате некоего чуда. Он оказался родом из Пулии и, по его словам, провел ночь у одних своих земляков. Время от времени он извлекал из-за отворотов брюк мелкие камешки и с большим достоинством отбрасывал их прочь; вероятно, комната для гостей в доме его земляков была вымощена галькой. Вот-вот должно было выглянуть солнце. Площадь была тиха и пустынна. На Саграто, чистом, как только что развернутый ковер, уселись первые утренние голуби, но образованный ими узор был немедленно разрушен прохожими, в которых безошибочно узнавались официанты из «Биффи» и «Кампари»: они пришли на Пьяцца дель Дуомо, неся на своих подносах день и перебросив через руку, словно салфетку, первый луч солнца. Открывались кафе: черные фартучки кассирш с заспанными глазами на миг показывались на пороге, свет концентрировался на кофейных машинах и в зеркалах, которые официанты протирали тряпкой, клубы ароматного пара долетали до продавцов газет, сидевших у своих киосков, и смягчали их зевки. С кольца пришел первый автобус, два или три путешественника с тяжелыми чемоданами направились в сторону дневной гостиницы, на их лицах отчетливо выражалось отвращение к колесному транспорту. Последней вышла девушка, огляделась по сторонам и чуть ли не бегом направилась в сторону узеньких улочек за Портичи Меридионали, с типичным видом человека, нарушающего постановление о выезде. Регулировщик в белой форме выступил из полумрака перехода к собору. Чрезвычайно четко выделяясь на темном фоне между двумя лавками под большими часами, он, казалось, хотел предложить себя в качестве нового и более современного герба Милана. Как по сигналу площадь почернела от людей, машин и событий. Эта Пьяцца дель Дуомо подобна стаканчику, который Милан лихорадочно встряхивает, прежде чем выбросить кости. Каждую секунду что-нибудь происходит. Огромный автомобиль, который направляется к автостраде и через несколько часов пересечет границу, слегка задевает молоденького рассыльного на велосипеде: на виа Плинио ждут большую коробку лекарств, которую он везет на руле; двое мужчин, едва не столкнувшись, поднимаются на тротуар, чтобы войти в один и тот же бар, они незнакомы и не знают, что никогда больше у них не будет случая встретиться ни здесь, ни где бы то ни было — никогда в жизни; молодой человек оборачивается вслед хорошенькой девушке и после секундного колебания идет за ней, уж конечно, не представляя себе, что женится на ней и у них будет четверо детей. В один прекрасный день мы умрем и вновь с отчаянием подумаем обо всем том, что случилось или могло с нами случиться на Пьяцца дель Дуомо; это будет всего лишь переворот вниз головой, облака окажутся у нас под ногами, а Пьяцца дель Дуомо станет небом.

Я хотел написать ее портрет, портрет этой площади, но не сумел. Проведя несколько часов на Саграто, как на плоту, рассматривая потоки людей и машин, я почувствовал, что от напряжения у меня болят глаза и голова, и встал. Никем не потревоженный («продавцы воспоминаний» безошибочно отличают миланца от приезжего — такое впечатление, что они наизусть выучили списки адресного стола), я вошел в собор. Собор похож на огромную полую гору. Время от времени туда проскальзывает луч света и спешит спрятаться, как кошка, под исповедальни. Случайный посетитель невольно представляет самый большой храм у себя на родине и прикидывает, в каком уголке миланского собора его можно было бы поставить. Тающие в пространстве струйки благовоний цепляются за подобные баобабам колонны, но, выбившись из сил, скользят вниз. Невидимые указательные таблички направляют молитвы, которые призваны вознестись из собора и найти своих божественных адресатов: к господу, святому Антонию, душам чистилища идите по стрелке. В больших чашах для святой воды рыбы — символ раннего христианства — могут плавать сколько им угодно; может быть, там иногда появляется и кит, проглотивший Иону. [35] Я представляю себе, как святой Бернардин Сиенский [36] иной раз спускается полюбоваться динамиками, которые разносят голос проповедника по миланскому собору: не охватывает ли его неясная благородная зависть при мысли о том, какую силу обрели бы здесь его слова? Итак, я вошел в безлюдный в это время дня храм, и мои прегрешения так и скорчились во мне, что с ними происходит тем болезненнее, чем величественнее церковь, в которую я их втаскиваю (правда, за ее пределами они приходят в себя). Я медленно дошел до дарохранительницы рядом с главным алтарем, где простирает свою милость Мадонна, которую я зову Мадонной Трудных Минут и которая меня знает. Обычно я прошу свечку и не ухожу, пока ее не поставят на хорошее место и не зажгут. Предположим, служка забудет это сделать — в таком случае приношение не дойдет туда, наверх, или достаточно будет только мысли? Я думал, что был один, но чей-то невыразимо горький вздох вывел меня из этого заблуждения. Прислонившись к стене, стоял и горько рыдал мужчина огромного роста, настоящий великан. Непроизвольно я соразмерил его печаль не только с исключительными габаритами того, кого она охватила, но и с собором, площадью и самим Миланом. Надеюсь, Мадонна Трудных Минут не отвергла впоследствии странную просьбу, с которой я к ней обратился, — считать мою свечу свечой этого несчастного великана…

35

По библейской легенде, еврейский пророк Иона был проглочен морским чудовищем и через три дня был выброшен им обратно живым.

36

Святой Бернардин Сиенский — святой римской церкви, прославившийся своим самоотвержением во время чумы (1400), потом строгой монашеской жизнью и управлением францисканским орденом.

Май в нашем городе

В каждом городе Севера на одной из просторных и чистых площадей надо поставить памятник Весне. Пусть Милан подаст пример — скульпторы, мрамор, деньги у нас есть, май на дворе — чего же ждать? Здесь пять месяцев в году над равниной грозно высится зима в образе атлета, который сжал челюсти и напряг упругие и гладкие, как обточенные водой камни, мышцы. И если в декабре осмеливается выглянуть солнце, этот гигант одним толчком отбрасывает его обратно за облака. Но вот приходит апрель, сияя улыбкой, и непобедимый доселе герой внезапно ощущает что-то в дуновении ветра, вздрагивает, сбрасывает шляпу и сапоги и обращается в бегство. Чем быстрее он бежит, тем быстрее тает — по мне так пусть пропадает, пусть его поймают продавцы мороженого и до октября безжалостно упрячут на самое дно своих блестящих, бешено вращающихся медных цилиндров. Вот так здесь вспыхивает прекрасное время года, слегка напоминая бунт. «Мы покорно ждали пять месяцев, хватит», — говорят фиалки, появляясь в садах. «Ура!» — кричит вода в каналах, возвращаясь к жизни после столь долгого забытья. «Давай, дело за нами!» — шипит прилепившаяся к бензоколонке на площади Флоренции улитка. Какая-то бабочка с безумной отвагой врывается на виадук Буллоны и берет приступом несколько чахлых белых цветочков — она похожа не на насекомое, а на разъяренного быка, который готов броситься на что угодно.

В первое время город удивляется и не верит: он не верит пальто, тяжело, словно солдатские ранцы, лежащим на спинах, не верит засверкавшему вдали, как рисунок на абажуре, под которым неожиданно загорелась лампочка, шоссе на Монцу, не верит блеску стаканов в кафе, продавщицам, украдкой смотрящимся в блестящую поверхность кофеварок «эспрессо», чтобы попудриться. Милан видит это, но не верит своим глазам. Сквозь колоннаду Пассажа он недоуменно смотрит на солнце, появившееся над Саграто, и ведет себя как робкий купальщик, который отдергивает ногу, так и не дотронувшись до воды. А между прочим, настоящая весна бывает только в Милане, только здесь можно уловить промежуток между зимой и летом. В Неаполе новые листья появляются в январе, в Риме к середине февраля деревца на Прати уже, так сказать, почти одеты, но попробуйте-ка в Милане обнаружить весну раньше положенного срока! Такие перевороты тщательно готовятся в строжайшей тайне, в противном случае их ждет неудача. Тут основной элемент — внезапность: первый луч настоящего солнца падает на столы в конторах подобно телеграмме, нет, чему-то более тревожному — ордеру на арест, например. Спадают покровы с церквей, палаццо, уличных киосков, с любого здания и даже с любого предмета, все то, что раньше было пепельным, становится зеленым или коричневым — стены Арены и сухое дно городских бассейнов; низкое взъерошенное небо, которое еще вчера шпили собора, как зубья расчески, пытались пригладить, поднимается вверх вслед за рывками огромного воздушного змея, который, сверкая, взмывает вверх, все выше и выше, пока не пропадет из виду. Продавец фруктов на ларго [37] Каироли, я не хочу, чтоб ты писал на корзинах: «Абрикосы с побережья» — нет, эти абрикосы родились здесь и созрели за одни сутки. Ты просто не знаешь, на что способен Милан в мае месяце, и я попрошу комиссара выписать постановление о высылке и отправить эти твои ананасы туда, откуда их привезли. Учти, на усыпанной цветами ветке в садике на виа Маджента я видел самый настоящий лимон! У меня просто слезы навернулись на глаза, я потерял голову и за себя не отвечаю. По автостраде прибывают автобусы с букетами мимозы в окнах, со стороны Порта Генуя появляется, насвистывая, ломовой извозчик. Ядовито-желтые маргаритки вставлены в отверстия упряжи огромной лошади, которая идет с хозяином рядом шаг в шаг — кажется, что человек и животное идут под руку. Художник, в окружении толпы зрителей изображающий кусочек виа Дурини на крохотных размеров холсте, должно быть, по ошибке окунул кисть в чемодан бродячего торговца галстуками, полный несочетающихся друг с другом красок. Сказать ему или не стоит? Лиловые и розовые оттенки бумаги в витринах канцелярских магазинов долго преследуют прохожих. Сегодня Милан ослепляет и обещает удачу каждой своей витриной; ничего, кроме струйки воды, брызжущей из прорванного шланга, не видит мальчишка, который подсматривает через дырку в заборе вокруг строящегося на корсо дома, но весной в Милане все это — часть Природы, оно не повторяется, а каждый раз рождается заново, даже если речь идет об истечении срока платежа по векселю.

37

Небольшой площади (ит.).

Любой человек в Милане в мае месяце неожиданно осознает это, со вздохом признаюсь в этом и я. Я доволен, что прогуливаюсь под чистым небом, а когда, идя вдоль решетки городского сада, я протягиваю руку и исполняю нечто вроде арпеджио на убегающих прутьях, это значит, что любой инструмент годится, чтобы пробренчать воспоминания юности; в мае 1925 года, например, я стоял на этом месте с огромным фибровым чемоданом в руке, совершенно не представляя, на что будет похож корсо Венеция через сотню метров. С тех пор я видел много миланских весен, и мне прекрасно знакомы майские дни, заканчивающиеся гонкой уличных продавцов газет по виа Карло Альберто, разливом служащих страховой компании на пьяцца Кардузио и бурным водоворотом блузок в вестибюле Северного вокзала. Я люблю тебя, миланская весна, и правда то, что в мае 1928 года я поцеловал Ольгу на галерее собора, а неумолимые статуи взирали на меня с упреком, но на Ольге я женился еще и потому, что перед глазами постоянно стояли эти две тысячи указующих каменных перстов. Святые, оставьте меня в покое, теперь я в полном порядке. У меня тысяча самых разных причин быть в эти дни довольным, одна из них та, что кафе-мороженое на виа Данте розовое, как щечки новорожденного младенца, другая — то, что я сам с собой побился об заклад, что перейду улицу, чтобы дойти до виа Меравильи и, значит, до старого города. Попробуйте сами, виа Меравильи появляется и исчезает, как на гребне волны, прорезая, словно удар ножа, транспортный поток на виа Данте; рывок, остановка, еще рывок, и вот я на другой стороне, кругом весна, и я по-прежнему безрассуден, молод и сам себе господин. Какая-нибудь маленькая площадь в старом городе, которая могла бы уместиться на ладони, теперь сама похожа на ладонь, испещренную следами колес. Смотрите, какая линия жизни, какая линия удачи, здесь я мог бы стоять часами, появись такая возможность (кругом ни души, только из хозяйского окна свешивается ковер да у булочника в витрине выставлено несколько засохших пирожных), чтобы погадать Милану по руке. «Вы совершите морское путешествие… Границы ваши расширятся до самой Генуи». Это я говорю все это, говорю в мае месяце, обращаясь к миланским улочкам за виа Меравильи. Не могу понять, иду я по ним или же в них окунаюсь — такое от них исходит сильное и живое тепло. Боже, как я счастлив, что они у меня есть!

Но кого мне благодарить за весну в Милане — мэра, может быть? Надо поставить, поверьте мне, этот памятник весне. Скульпторы, мрамор, деньги у нас есть, май на дворе — чего же ждать? Предлагаю общественную подписку. Я заранее знаю, что старики и больные дадут больше других. Никто не смотрит на весну так, как смотрели на нее из окон павильона Гранелли в госпитале две бледные женщины, забыть которых я не могу. В общем, вы меня понимаете. У памятника будет постамент, который… Стоп, не надо впадать в патетику. Изобразите простую босоногую девчонку, и пусть она сидит и наслаждается сладким вкусом зажатой в зубах травинки, а вокруг — небольшой бассейн с голубым дном, и чтоб признательные посетители расписывались соломинками на воде. Кому нужны все эти авторучки и книги отзывов? Вчера был май 1925-го, завтра будет май 1960-го — в счастливое время года, в счастливый день и час некогда выводить свое имя, пока мы еще не расстались с ним навсегда.

Порта Венеция

Когда Милан доходит до Порта Венеция, он начинает наконец улыбаться. Здесь он хочет нравиться, делается очень милым и даже напоминает очаровательного младенца, пышащего красотой и здоровьем. Не могу представить, чтоб на фотографиях времен моей миланской молодости где-нибудь на заднем плане не была запечатлена Порта Венеция… Вот я иду в сторону чистенькой вьяле Миано или пыльной вьяле Пьяве, фотоаппарат щелкает и — готово, сколько вы мне дадите: тридцать, двадцать пять, двадцать? Наверное, это случайность, но всякий раз, когда мне посчастливится поцеловать хорошенькую женщину, или насладиться в погожий день часом-другим свободного времени, или (ну, это уж совсем исключительный случай) мне слегка улыбнется удача, Порта Венеция оказывается так или иначе причастной к этому. В общем, где бы я ни оказался, воздух вокруг приобретает цвет, который бывает у него в хорошую погоду только на этой площади: чистый, яркий, насыщенный, как у покрывающей подоконник пыли, и который странным образом приближает белые летние облака к витринам магазинов и стеклам проносящихся по улицам автомобилей. Давайте откровенно: иногда мы все-таки бываем вынуждены в кого-нибудь влюбляться (может быть, и в самих себя) или искать новой дружбы — так вот, кто из нас остался бы в Милане, не будь там Порта Венеция? Рядом с этим местом у всех становится празднично на душе. Миланец непроизвольно замедляет шаг, едва начав переходить корсо Буэнос-Айрес, и чувствует, как его охватывает необъяснимый восторг путешественника. Катафалки, впрочем, тоже проезжают со стороны Порта Венеция, но не будем сравнивать их с теми, что встречаются в других районах: здесь и покойник выглядит как-то по-другому, кажется, что он как бы выздоравливает и скоро будет в безопасности. Рецидив наступает у Порта Гарибальди, и только лишь тогда можно утверждать, что все действительно кончено, и лошади понуро склоняют головы, а родственники возобновляют рыдания.

И пусть около Порта Венеция физически нет моря — оно все-таки там есть. Такие яркие газетные киоски я видел только в Рапалло или Сорренто, в одном из них — красные занавески, они задерживают утренний ветерок, и мне кажется, что он мало чем отличается от туристического агентства где-нибудь в Амальфи или Сан-Ремо. Что вы на это скажете? А небо Ломбардии, такое красивое, когда оно бывает красивым и когда на него смотришь от Порта Венеция; в вечерний час оно хмурится, становится пушистым и теплым, как сбившиеся в стайку ягнята; в нем, словно дети, резвящиеся на родительской кровати, кувыркаются несколько самолетов. И тогда у Порта Венеция все становится возможным. Однажды я заговорил с очаровательной девушкой, она прогуливалась вдоль фасада дневной гостиницы и от дыхания проносившихся мимо машин развевалось ее платье. Она рассказала, что несколько дней назад ее бросил любовник и вот она вынуждена будет заниматься этим мерзким промыслом. Тогда я дрожащим голосом сказал: «Идем», уже предчувствуя, что Порта Венеция и нежный июньский вечер обманут меня. Мы поужинали в отдельном кабинете ресторана, в котором она бывала раньше; за деревянной перегородкой двое клиентов беседовали о партии тканей, и в паузах между репликами было слышно тиканье их больших и вызывающе роскошных часов. Мы постарались уйти как можно быстрее. Внезапно меня охватило к этой девушке чувство большее, чем симпатия к случайной знакомой. Я охотно выслушал рассказ о родственниках — владельцах маленькой швейной мастерской в Местре и о том, что она чувствовала, что рождена для другой жизни; в полночь мы решили, что я подыщу ей работу и что мы будем любить друг друга, я поцеловал ее, когда мы простились на углу виа Боскович у какого-то опустевшего бара, и только тогда вспомнил, что женат, и спокойно подумал, что поступил как глупец, что к женщине не подходят с целью утешить в том, что она молода и легкомысленна, что в любом другом квартале я бы либо на это не решился, либо потратил свои деньги так, как подобает мужчине.

Все происходит именно так, как я вам говорю: с корсо Венеция между виа Палестро и виа Сальвини по знаку одетого в белое регулировщика вы попадаете в другой, более красивый город. Вас почти задевает поток велосипедистов и вплоть до начала пологого подъема к Бастиони вы можете видеть за садовой оградой людей, праздно растянувшихся на скамейках и погруженных в чтение газет или потрепанных книжек, а то вдруг какой-нибудь младенец, который еще только учится ходить, выглянет из лабиринта узеньких улочек, протянет к вам ручки и уткнется носом в землю. Подъем к Бастиони плавен и нежен, как очертания женской фигуры, и некоторые водители, преодолевая его, даже делают вид, что переключают скорость, — они уступают искушению проявить свою галантность перед легкими неровностями миланских дорог. Этот отрезок пути к Бастиони у Порта Венеция — место любовных свиданий простого народа: в праздничные вечера сюда приходят прогуляться со своими возлюбленными служаночки-фриуланки. Они затянуты в светлые платья, имеют в голове две-три недавно оформившиеся мысли, а их широкие лица пышат жаром, словно рождественский камин. Они держатся друг от друга на почтительном расстоянии, и молодой человек, ни на мгновение не позволяя своему плечу коснуться плеча девушки, время от времени берет спутницу за руку (в этом движении нет нежности — скорее кажется, что он просто из вежливости хочет избавить ее от такой тяжести) и несет ее руку в своей, сжимая милые пальчики, как какой-нибудь пакет. Эти идиллические сцены вызывают в воображении поезда и маленькие станции, утопающие в зелени: когда наступает время сбора урожая, многие девушки под каким-нибудь предлогом оставляют службу и возвращаются в деревню, и если Порта Венеция больше не увидит их в то время года, когда за идущими к Бастиони машинами долго несутся вереницы желтых листьев, то это значит, что они вышли замуж и спят теперь в одной постели с теми, кто в гордом молчании нес их руки в своих.

Корсо Буэнос-Айрес напоминает Форчеллу и Толедо, смешивает их на каждом шагу. Тележка бродячего торговца книгами и лоток продавца авторучек и темных очков выглядят безжалостной антитезой мрамору, металлу и зеркалам роскошных магазинов, а маленькие лавки отчаянно борются за место рядом с аристократией торговли. Ну скажите, где еще в городе вы можете выложить за рубашку либо жалких шестьсот лир, либо пять солидных банкнотов по тысяче? Где еще, как не на корсо Буэнос-Айрес, вам, когда вы входите в сверкающее кафе, приходится задевать за трехколесный велосипед продавца мороженого, тележку с виноградом или прилавок с арбузами? В каких других общественных местах может случиться, что вы увидите вместе, с одинаковыми чашечками или стаканами в руках или с одинаковыми входными билетами, столько пролетариев и представителей буржуазии? На углу виа Броджи заканчивается строительство небоскреба; сразу за ним выстроились в ряд несколько старых уютных винных погребков. Из них идет запах плесени, который по ночам пробивается через задвижки и настигает вас на противоположном тротуаре. Каждой стеной, каждым кирпичом корсо Буэнос-Айрес спрашивает, что вам нужно: он может предложить замки и гвозди, кастрюли и тарелки, швейные машинки и велосипеды, ткани и ковры, шляпы и ботинки, рыбу и мясо, цветы и фрукты, оружие и музыкальные инструменты, конфеты и лекарства, кроватки и коляски для детей, которые у вас родятся, и похоронные принадлежности для ваших дедушек и бабушек, которые готовятся вас покинуть, молитвенники и клизмы. Ни ваше тело, ни душа не потратят времени зря на корсо Буэнос-Айрес; даже подворотни в палаццо полностью заняты небольшими витринами. Фотографы выставляют в них сотни улыбающихся или озабоченных лиц, которых вы на самом деле никогда не встретите в Милане, так как в его реальности почти совершенно нет места большим полотнам и ретуши, но которые одновременно вставлены в бесчисленные паспарту где-нибудь в Палермо или Тревизо. Но мне на корсо Буэнос-Айрес больше нравятся те скромные лавки, где продаются чемоданы и высятся горы грубо сработанных сундучков — это усталые, но очаровательные лавки, в которых нельзя двигаться, в них можно ощутить атмосферу ночных путешествий третьим классом, представить запотевшие от дыхания стекла и проплывающие вдоль крытых перронов фонари и ощутить, как дрожат колеса в момент отправления. Милан растет, делается более сложным и прихорашивается таким образом каждый раз, когда прибывают новые поезда и с ними — новые надежды, и поэтому на участке корсо Буэнос-Айрес от Порта Венеция до напряженного перекрестка с виа Плинио и виа Витрувио (дальше уже чувствуется близость Монцы, и атмосфера делается другой) меня в конце концов всегда очаровывают лавки с чемоданами, и я позволяю своим мыслям неуловимо раскачиваться между грустью и намерениями что-то сделать, как раскачиваются прикрепленные к маленьким ржавым замкам ключики, висящие на каждом из них.