Золотое дно. Книга 2

И уже поднимался на крыльцо, когда издали донесся мужской крик, а потом женский визг. Что такое?! Я прислушался — женщина или девушка кричала:

— Иди ты, иди ты!.. — или: — Бандиты, бандиты?..

Потом грянул хохот. Я постоял минуту — была тишина. Я торопливо вошел в барак, вместе со мной вломилась туда моя огромная тень (машина светила фарами мне прямо в спину):

— Лев Николаевич! Сергей Васильевич!.. какие-то люди там кричат… ругаются…

Меня никто не расслышал. В первой комнате на одной из коек, сидели обнявшись, Галина Ивановна и Татьяна Викторовна.

— А твоя сеструха домой не собирается?

— Нет, — тихо отвечала подруга. — По прежнему со своим немцем там.

— Какая бойкая девчонка была!.. Здесь нужны русские, здесь!..

Во второй комнате стояли, обняв друг друга за плечи, Никонов, Туровский, Хрустов и Бойцов. Они пели Есенина:

— Дальний плач тальянки, голос одинокий,

И такой родимый, и такой далекий…

Плачет и смеется песня лиховая…

Где ты, моя липа, липа вековая?

Я и сам когда-то в праздник спозаранку

Выходил к любимой, развернув тальянку.

А теперь я милой ничего не значу,

Под чужую песню и смеюсь, и плачу…

Где же Ищук? Тарас Федорович был занят делом — разливал в стаканы на подоконнике спиртное.

Я проскользнул к нему мимо топчущихся, как слоны, друзей, хотел было рассказать, что я слышал только что на улице, но начальник САРАЗа перебил меня:

— Давай, за них. — И сунул мне в руку стакан. Я нюхнул — это был коньяк. — Мужики! Нолито!.. — крикнул он старым строителям, нажимая на «но».

— За дружбу! — гаркнул Никонов, хватая стаканы и раздавая друзьям. — Давно пора! Лёвка, мы тебе разрешаем грамм сто.

Хрустов и Туровский молча выпили, Бойцов только пригубил. Никонов удивленно отшатнулся.

— Я свое отпил, братцы… — негромко ответил Алексей Петрович. — Да и какая разница. Я пьян на всю жизнь.

Ищук подскочил и со всеми чокался.

— Черти полосатые, а мне койку не приготовили… хе, я могу и на голых пружинах… Вот, мы с Родионом как бомжи и заночуем. А вы как белые люди.

— Да уж, нашел бомжа, — беззлобно отвечал Никонов. — Это уж мы… трудяги, старики… Черт, забыли гитару.

— А может, оркестр из ресторации сюда?! — предложил Ищук. — Да и официанток! — Он захохотал. — Клянусь, можно хороший кабак открыть: барак номер… какой у него был номер?

Туровский мотнул головой и поднял руку. Он что-то хотел сказать.

— Да, Валера? — тряхнул его за плечо Никонов.

— Может, мне тоже хочется кричать через века…. слышь, Лёва? — Его воспаленные глаза на свету фар казались красными. — Я тут услышал, ты говорил Родиону… может, мне тоже не хочется остаться в этих скобках «от и до». Только кому кричать-то? В ожидании Страшного суда? Что, явятся ангелы с печатями, кони — белый, рыжий, черный? Да в том-то и беда — ничего этого не будет! Вышли из хаоса — уйдем в хаос.

— Ты церковь не трогай! — вдруг вознес голос, словно запел Никонов. — Если есть что-то — это она. Иначе все прахом пойдет.

— И чем же она помогает, чтобы прахом не пойти? Тем, что принимает деньги в свою кассу и ордена за это выдает? — Туровский усмехался. Я подумал: осмелел Туровский.

— Валера, ты циник, — постарался не обидеться Никонов. — Был и остался. Родион, как на этот счет современная интеллигенция?

Все они словно только что вспомнили обо мне, глянули разом.

— По разному, — ответил я. И стыдясь своей осторожности, добавил резче. — Пока мода. Библию не читали, но крестики носят.

— Раньше так комсомольские значки носили… — кивнул Туровский.

Хрустов и Бойцов молчали.

— Алёша, — вдруг сказал Хрустов. — Почитал бы стихи.

— Какие стихи!.. — еле шевельнул черными губами Бойцов.

— Ты же поэт!

— Какой я поэт? Неграмотный, наивный. Только в поздние годы познакомился с мифологией России, Греции, с книгами древних римлян… в Индии прочел книги, о которых раньше даже не слышал… да и вы, наверное… Побывал в горах Тибета. И осознал, что я — ничто.

— Да, — вдруг откликнулся Туровский. — Я это понял давно. Еще при советской власти. Мы — песчинки… с глазами и ртами…

— Но-но, Валера! — хмыкнул Никонов. — Ничего себе песчинки! Знаете анекдот? Что такое «тютелька в тютельку»? Лилипут с лилипуткой занимаются любовью.

Бойцов поморщился, Никонов, оглянувшись, приложил ладонь ко рту.

— Лёша, у тебя где сейчас главная работа?

— После Индии обещали Англию, подержали советником в МИДе, сейчас болтаюсь между двумя советами директоров. Иногда думаю: почему не остался там? Там я лучше понимал людей. Там любят поэзию, музыку, женщин. У нас женщина венец творения до свадьбы, потом с ней мы творим что-то страшное… — И словно отвечая на вопрос. — Нет, она сама ушла, там много соблазнов. Я много пил, ребята, впал в депрессию. И все равно ее не ругаю, сам виноват.

— Как время меняет людей… — мучительно выдохнул Хрустов. — Ведь Олечка такая была… вся стройка: Снегирёк, Снегирёк!..

— Еще по разу? — спросил Ищук.

— Стоп! — Никонов оглянулся. — Надо женщин отправить домой. Небось, устали.

Он ушел в соседнюю комнату. И уже через минуту Татьяна Викторовна и Галина Ивановна кричали с крыльца:

— Мальчики, поберегите себя… пейте минеральную… — Машина взвыла и укатила вверх, в город.

Никонов вернулся и щедрым жестом позвал перейти в первую комнату.

— Приляжем, как люди… чем хуже диванов…

— Человек должен кричать через века, да… — бормотал Бойцов. Он словно обдумывал слова Хрустова и Туровского. — Обидно же — смертен… — И Алексей Петрович кивнул на Льва Николаевича. — Вот он кричит через века!

— Он сжег свою летопись, — сказал Никонов.

— Ну и что? А мы где? Мы же слышим? Всё преображается в страстях человеческих. Хрустов — Иов из Ветхого завета.

— Я лично его понимаю! Голос народа! — воскликнул Ищук, поднимая ящик со спиртным. — Родя! Хватай, неси!..