Золотое дно. Книга 2

— Наверно, в нас сидит привычка к подчинению.

— Ой, не знаю. В армии уж точно должна быть дисциплина, но посмотри, что творится с нашей армией… Может быть, тот случай, когда надо менять весь генералитет — он отравлен ложью и жадностью. Трудные нас ждут времена.

Мы долго молчали. Вдруг Алексей Петрович тихо засмеялся.

— «Колонны по двое… тройки, пятерки…» Вспомнил, как после той ужасной зимы нас, два десятка строителей, послали по комсомольской путевке за границу, в Японию. Левка тоже был. Это год московской олимпиады, на которую многие спортсмены мира отказались ехать. Помню название корабля — «Феликс Дзержинский». Хоть бы «Лермонтов» или «Чайковский». Мы должны были агитировать передовую общественность Японии. На первой же пристани, помню, встретили нас длиннющие лозунги. Наверное, приветствуют, подумали мы. Подплыли ближе: «РУССКИЕ ВЕРНИТЕ САХАЛИНА! ИДИТЕ ДОМОЙ!» Руководитель делегации, перепуганный паренек из ЦК ВЛКСМ, мигом потерявший румянец, а за его спиной хмурый дядька из «органов», перед выходом на берег провели инструктаж: «Возможны провокации. Разбейтесь на пятерки и так ходите. Старшего выберите в пятерке. Даже лучше за руки держаться, чтобы американская разведка кого-нибудь из вас в толпе не оторвала… укольчик — и привет, очутишься в ЦРУ…» Две недели так и ходили пятерками, боялись всего, любой усмешки японцев и даже улыбки случайной девушки, которая поприветствовала нас… Конечно же, поездка оказалась безрезультатной с официальной точки зрения, мы это понимали, и все же она объединила нас. Ведь там, на теплоходе, были не самые глупые люди, молодые ребята и девушки со всего СССР. И что мы делали на борту, когда возвращались после встреч в университете Токио или на заводе «Хонда»? А делали одно единственное дело: ругали яростно нашу власть, нашего дремучего Брежнева… и мужик из КГБ уныло бродил по теплоходу, он, конечно, всё понимал… главное, чтобы не на берегу откровенничали… Так чего ты хочешь, Родион? Мы до сих пор те же. Не из страха за себя, а из какого-то другого чувства я и теперь за границей не могу сказать дурного слова о своей несчастной, разоренной стране…

— А как Лёвка вел себя?!

Бойцов печально улыбнулся.

— Именно так. На берегу взахлеб хвалил нашу власть, а на борту… призывал всех дать по рации телеграмму Брежневу, чтобы тот немедленно ушел в отставку. — Алексей Петрович закурил и какое-то время крутил окурком в темноте, глядя на возникший красный круг. — Я, конечно, графоман, много насочинял стихов за свою жизнь, не всё записывал… а что записал, порвал, спалил, когда жена ушла… Но, если хочешь, вот стихи, написанные в Индии…

РОДИНА

Не однажды с тобой в чужедальнем краю,

где над морем белеют домишки,

мы мечтали — прожить бы тут старость свою,

взяв с собою лишь детские книжки.

И в горах разглядев золотые дворцы,

иль в лесах голубые озера,

мы шептали — последние б наши часы

здесь пожить вдалеке от разора…

Но чем дальше, тем явственней в жизни своей

понимали: не будет такого.

Наша родина здесь, где барак, мавзолей,

и неправды печатное слово.

И разбой, и слепое от дыма окно,

и вода, что сжигает тарелку…

Нам все это навеки судьбою дано —

не уйти за волшебную реку.

Ах, отчизна моя, ах, святая моя,

пламя страшное в полночи шумной!

Не сокрыться в горах, не уйти за моря,

как от матери старой, безумной…

И вот стихи последние, которые сочинил в самолете, когда летел домой…

Выпустили рыбку золотую

из аквариума — в быстрину.

Я стою и с берега колдую:

что ж ты, рыбка? Словно как в плену?

Плавает недальними кругами,

хоть и нет вокруг нее стекла.

Шевельнула малость плавниками —

как уткнулась — в сторону пошла!

Я взмахнул руками — заблестела,

взад-вперед, налево и назад,

покрывая вихрем то и дело

тот несуществующий квадрат!

Можно все аквариумы грохнуть,

так, что искры свистнут по земле.

Только даже в синем море плохо

тем, кто жил когда-нибудь в стекле.

Как разбить не этот вот, невзрачный,

пыльный ящик, а вон тот, другой,

тот несуществующий, прозрачный,

страшный ящик в толще водяной?..

— У тебя есть дети? А у меня нет. Наверное, потому одинок. И никому не верю, кроме старых моих друзей. Ты думаешь, я не вижу насквозь, кто кем стал? Да, вижу. Но я знаю и то, что в каждом из них все равно сидит тот парень, каким он был четверть века назад. И я всегда его оттуда вытащу за руку. Думаешь, нет? — Алексей Петрович помолчал. — Но если это не так, значит и вовсе ничего не осталось… — Он поморщился, всасывая огонек сигаретки и осветив себе крепкое, как из гранита, лицо. — И что тогда делать? Печень я себе сжег. Жениться еще раз? В нашем народе это разрешалось, если только твоя жена умерла, ушла на небеса. А если она жива, как ты можешь жениться?! Я уж думал, если не получилось детей от любимой женщины… там, за рубежом, за деньги клонировать себя… я бы себя, нового, воспитал человеком возрождения… ха-ха-ха, смелым, трудолюбивым… — Он хрипло, негромко похохотал. — Во-первых, для этого нужны огромные деньги… я таких никогда не заработаю. Во-вторых, черепаха не может воспитать чайку. Тебе не смешно? Давай спать.

На этом он закончил свою неожиданную исповедь.

И мы, наверное, легли бы и задремали среди тишины, слушая потрескивание старого барака и еле долетающий досюда гул работающей реки, если бы вдруг не послышались шаги, не явились Хрустов и жена Никонова.

— Его телефон не отвечает… — торопливо говорила Татьяна Викторовна. — Где же он? Мальчики, а где мой Сережа?

— Сказал, сейчас придет, — встал с койки и откликнулся Бойцов.

— Никуда не пойду, пока не вернется, — сказала Татьяна Викторовна. — Или пойти поискать? Неужто кого-то из друзей юности встретил, неужто напился?

— Валеваха говорит, не заходил, — буркнул Лев Николаевич. — Может, решил в кино заглянуть, как ходили когда-то в молодости?

— Я смотрела в вашей газетке, ДК на ремонте, — отрезала Татьяна Викторовна.

— На блядки пошел, старый кобелина… вот помяните мое слово. — И она села, и зарыдала.

— Да быть не может, — покраснел Хрустов. — Какие тут?..

— Тогда где же?! Лёва, честно, ты знаешь, где он? Завтра же лететь… а если в вертолете сердце прихватит?..

Лев Николаевич молчал. Мы с ним переглянулись. И я вдруг понял: он, наверно, догадывается, где может быть друг. Однако, не станет сыпать соль на раны.