Золотое дно. Книга 2

— Да там пара страниц… — нашелся Никонов, замахал руками. — Сын из урны вытащил… черные… зря спалил! Дописал бы! Вот твое дело! Вот твоя миссия! Может быть, восстановишь?

— СССР восстанови… — пробормотал Лев Николаевич, кусая белесые губы. — Как ты не понимаешь, если нынче такое зверство, значит, всё, что я написал тогда, — ложь. Ослепительная ложь. Был слеп.

Никонов развел руками — словно орел взмахнул крылами.

— Это что же, если сегодня упадет матеорит, значит, ты виноват… не смотрел внимательно на звезды? Смешно, да, Родион?!

Обиженный словами Хрустова в свой адрес, я смолчал.

— А мне жалко, — продолжал Сергей Васильевич. — Прочел эту пару страниц — будто в ледяную воду окунулся… это где ты описываешь семьдесят восьмой, семьдесят девятый, помнишь зиму? Только Зинтат перекрыли, — Никонов снова повернулся ко мне за поддержкой, — вдруг перед плотиной вода… а мороз сорок три с ветром… как будто кто донные перекрыл. Труханули же тогда.

Хрустов сопел, только ботинками дернул.

— Хотя, конечно, он во многом прав, — Никонов продолжал рассказывать как бы мне. Хотя, конечно, желал сейчас одного — вернуть именно в Хрустове чувство доверия к себе. — Мы-то были пацаны… а начальники смотрят: мешает гора вести дорогу до створа — взорвать! А потом оказывалось: взорвали белый мрамор… если бы его умно распилить да продать, выручили бы денег на две ГЭС! — Никонов вдруг тоненько засмеялся. — Про наших девочек он хорошо… только имена зачем-то поменял… — И заметив, как Хрустов напрягся (наверное, уже понял, что не две-три странички попали в руки Никонова!), Сергей Васильевич начал говорить во все горло, думая привлечь, как я сообразил, к разговору коллег из соседней комнаты. — Там у тебя хорошо, как сначала в палатках жили, в трехслойных, с железными печурками, на брезенте фотки артисток. Помнишь, при свечках, под гитару, песню про сиреневый туман? Старались, как Высоцкий, чтобы с хрипом! Дурень, что сжег! Давай я тебе зарплату буду платить пять тысяч в месяц. А ты сядешь и напишешь заново. Сможешь?

Хрустов в сумраке, с великой печалью, искоса глядел на старого друга.

— Сергей, ты пьян? О чем ты говоришь? Народ страдает!

— Да ну тебя! «Народ»! — Никонов вдруг осердился и вскочил. — А мы с тобой не народ?! Ты вот инфаркт заработал… а будешь дальше печенку свою грызть — помрешь, Лёвка! — Он вдруг закашлялся, да так гулко, страшно, что я подумал: не простудился ли он. — А если уж… если отдали здоровье нашей… дорогой ГЭС… надо же, братеник, чтобы хоть кто-нибудь и спасибо сказал в старости. — Он поколотил себя кулаком по груди, сипло перевел дыхание. — И это возможно, если не будешь вести себя, как пацан. «Я маленький, я честный, я в стороне». — И наклонившись, жарким шепотом. — Не оставляй нас с Валерой на съедение олигархам! — Никонов оглянулся на проем без двери и еще тише зашептал. — Ведь кто такой Ищук в сравнении с нами? Пацан. Но за ним танки, мля… битком набитые долларами… ты меня понимаешь? А зачем он подарки твоему сыну дарит?

— Мы вернем… — буркнул Хрустов и сел на кровати, растирая себе уши. — всё вернем.

— Дело не в еньтем! Дареному коню в зубы не смотрят.

— А если шибко большие зубы? — отрезал Хрустов.

— Я о другом! Зачем он хочет с тобой дружить? Об этом подумал?

— Со мной?! — простонал Хрустов. — Брось дурака валять, Серега. Ему Утконос нужен. Слышишь, балаболят… Он не Илюхе подарил — он семье Валеры подарил!

— Погоди! — Никонов снова оглянулся на порог и негромко продолжал. — Лёва. Я так серьезно еще никогда не говорил с тобой. Лёва, если мы вместе объединимся… нам черт не брат… Как объединиться? Об этом потом. Но верь мне: ГЭС я Москве и Лондону не отдам. — Он отошел к выходу и вернулся, небрежно задев меня в сумраке мощным плечом. — Но сына не обижай. Он мне сказал: хочешь, мы с Инкой уедем к вам, дядя Сережа. А что, я бы их принял. Он классный инженер, она знает языки. А у нас япошек всяких с утра до ночи… переговоры… ля-ля… это деньги… Что молчишь?

Послышались шаги. Это был Ищук.

— Я поехал за дамами.

— Хорошо, — кивнул Никонов. — А я с Валеркой рядом там поваляюсь. Это наше жилье, Тарас Федорович. — С нажимом произнес он. — Тут всё наше!

— Понимаю, — медленно улыбнулся Ищук. И ушел.

Машина под окнами взвыла и укатила сквозь серый светящийся дождь…

28

Мы с Хрустовым остались одни. Я продолжал стоять около зияющего чернотой выхода из комнаты, ощущая себя чужим, презренным соглядатаем. Днем я уеду, конечно.

Но Лев Николаевич понимал мое состояние.

— Родион, не сердитесь… наверно, я сошел с ума… порой не знаю, что говорю…

— Ничего. Я же люблю вас всех.

— Всех?.. — хмыкнул Хрустов, сверкнув на меня взглядом. Он поднялся, отошел к окну.

Но я не стал подробно объясняться или оправдываться, почему и кого люблю. Вдруг да снова Лев Николаевич начнет кипятиться, рвать себе душу.

Кажется, дождь редел. Тихо стало на улице.

Впрочем, несмотря на то, что фары там больше не светили, мне показалось, что где-то в небесах меж туч выкатилась луна — засиял столб неподалеку от барака.

Мы молчали. От усталости я присел на краешек соседней кровати. Не было слышно и из соседней комнаты ни шагов, ни иных шорохов.

— Знаешь, Родион, хочется кричать через века, — вдруг сказал, не оглядываясь, Хрустов. — Кричать, вопить почти бессмысленно, как вопит, например, задавленный трактором пацан или пёс…

«Почему?» — хотелось мне спросить, но он ответил на этот вопрос.

— Жизнь оказалась игрушечной. Вот и всё. Нас завели, как заводят куклу ключом… закрутили пружиночку… мы попрыгали, построили им, что они хотели… теперь живут, посмеиваясь над нами, а мы лежим, как на складе… Нет, не зависть! — Он обернулся, наконец. — Просто жаль мозги свои, усохшее мясо, сорванные ногти. А еще жальче их… — Он кивнул в сторону в сторону окна.

Там снова подъехал, светя фарами и сигналя, черный «джип». Машина проскочила к самому крыльцу, и вот в комнату входят, звонко хохоча, женщины — Татьяна Викторовна и Галина Ивановна, а за ними Никонов. Они вносят, как цыганки на вокзале в вагон, огромные тюки, бросают их на койки. Это матрасы, простыни, подушки.

Я думаю, немалых душевных сил стоило Галине Ивановне сейчас смеяться. Муж ушел со свадьбы сына, друзей увел. Но она смеется.

— На четверых!.. — хрипит Никонов. — Сегодня ночуем здесь, наша бригада!

— Сумасшедшие… мальчишки и мальчишки… — воркует его жена. — Смотрите, без баловства!..

— Говорю тебе, именно мальчишник!.. юность вспомним!.. Валера!.. — И Никонов стучит в стену кулаком. И шепотом поясняет женщинам. — Он в соседней… Лёвка! Раскладывай! Ты что, как белоручка?!

Хрустов хмуро безмолвствовал.

Я обратил внимание, что Никонов вернулся переодетым (когда заезжал с женщинами за постелями, сменил одежду), — на нем теперь тонкий серый свитерок, выпирающий на пузе, и спортивные брючки.

Между тем женщины быстро собрали и брезгливо вынесли в коридор старые желтые матрасы с коек, настелили новые, устроили четыре белоснежных постели. И Галина Ивановна робко подошла к мужу.

— Не беспокойся, — быстро и, кажется, сердясь, буркнул Лев Николаевич. — Люди балуются.

— А для тебя это, конечно, принципиально?! — хохотнул Никонов. — А вот и мне так. Сейчас еще Алешка подскочит. — И молча, знаками дав понять, что заглянет в соседнюю комнату, удалился.

Хрустов положил руку на плечо жены, и они тоже вышли из комнаты.

— Ну дела!.. — пропела Татьяна Викторовна. — А я бы тоже сейчас… только нашей общаги нету, сгорела, говорят. Сережа Помешалов уверяет: Левка спалил, чтобы женщин скорее в новые дома переселили.

— Там луна вышла? — почему-то спросил я.

— Вышла, — удивленно глядя на меня, ответила Татьяна (она же, как вы помните, во многом Аня из летописи). — Дивная настала тишина. А ты бы жену свою тоже привез… здесь воздух… в тайгу полетим завтра…

Хрустов вернулся.

— Ты едешь? — спросил он у Татьяны Викторовны.