Золотое руно

При этом вопросе второй начальник отрывает голову от бумаг. Там, оказалось, мое «личное дело».

— Ну да, дерусь! На меня всю жизнь клевещут!

— «Клевещут!» А кто кладовщика побил под Первый май?

— Это я его с праздником поздравил.

— Ты мне это брось! Работаешь ты хорошо, тебя вон автоматом зовут, а почтенья ни к кому у тебя нет. Директор столовой жалуется…

— Он пьяница и взяточник! Да любит еще…

— Но, но! Не твоего ума дело! В вечернюю школу ходишь?

— Нет.

— Почему?

— Потому что каникулы начались. Девятый окончил.

— Девятый… Грамоты набрал больше моего, а ума нет.

— Наберу еще!

— Откуда?

— По коробу поскребу да по сусекам помету.

— Во-во! Язык-то у тебя… правильно говорят… — он вдруг набычился и неожиданно спросил — Родственники за границей есть?

Еще не легче! К чему это он? И второй — уши топориком…

— Чего молчишь? Есть или нету?

— Есть!

— Как это — есть? У нас по бумагам — нету!

— Значит — нету.

— Э, не-ет, соколик! Раз проговорился, выкладывай: сколько их и где? — Он оглянулся на начальника из главка и, как бы извиняясь, развел руками. — Так сколько и где, спрашиваю!

— Да пустяки, товарищ директор! Кровные-то у меня все в России, а вот двоюродные да троюродные…

— Тоже родня! Так где они? — жестко спросил директор.

— Всех и не упомню… Знаю, что есть в Германии и вроде еще — в Румынии…

— Та-ак… И чем они занимаются там? Не пишут?

— Не пишут.

— Так что они там делают?

— А лежат.

— Как это — лежат?

— Кто как, товарищ директор. Кто, значит, как положен, но больше всего — в братских… в могилах.

Переглянулись.

— Ты мне Швейка не разыгрывай! А коль спрашивают о деле, так по делу и отвечай, а то полетишь у меня, не посмотрю, что работник хороший! Ишь он…

Второй вмешался спокойней:

— Скажите, вы читаете газеты?

— И книги.

— Хорошо. Что же сейчас ожидается в мире?

— Ну, этого не перескажешь.

— Вы же увлекаетесь спортом…

— Ну, ожидаются Олимпийские игры.

— Вот! — включился в разговор директор. — Мы тебя рекомендуем туда…

— Да что вы! — махнул я рукой. — Я так задавлен работой и учебой, что нынче даже на городских соревнованиях срезался!

— При чем тут твои соревнования? Ты поедешь туда на более серьезное дело, чем руками махать. Работать едешь, и работать за троих, поскольку многих туда посылать — накладно.

— Так я туда — поваром?

— А ты думал, министром иностранных дел? Ты наработаешь!

— Ничего не понимаю…

— Наша спортивная делегация выезжает со своим обслуживанием, и на хорошем уровне. Едут хорошие специалисты, но сразу скажу: гулять действительно будет некогда, — так же спокойно закончил представитель главка и мягко закрыл папку моего «личного дела».

— Сейчас же иди оформляться в главк. Там уже сидят, соколики, анкеты оформляют, — поторопил меня директор. — Да смотри там, за границей-то, работай как надо, чтобы мне не стыдно было потом!

— До сих пор на мою работу никто вроде не жаловался.

— Знаю. Молодец, потому и посылаем. А если там по зубам кому захочешь дать, так хоть оглянись сначала!

— Так и сделаю! До свиданья!

…Восемнадцать лет. Даже в том бесшабашном возрасте я, кажется, понимал, что меня ожидает не только напряженная работа — ее ли мне было бояться! — но и редкое, не каждому выпадающее счастье видеть целый мир в одной точке Земли. Никогда не изгладится из памяти трепетное чудо разнофлажья на высоких трибунах Олимпийского стадиона в Хельсинки — этот разноцветный и мощный ореол всечеловеческого единства.

Там же, в Финляндии, я встретил пожилого, подавленного человека, полубезработного грузчика. Из недолгого разговора с ним мне стало известно, что это русский эмигрант, бывший матрос. Как-то вечером я сидел на краю тренировочного стадиона в студенческом городке Отаниеми, под Хельсинки, отдыхал после работы и ко мне подсел покурить этот человек, тоже закончивший работу. Десять минут — и открылась мне чужая жизнь, непростая судьба.

Полтора десятилетия жила во мне память о том разговоре, стояло передо мной лицо этого человека. Непролитой тучей томило душу, пока однажды она не выплеснулась в повести и не получила того самого «очищения» или разрядки, которую еще Аристотель подметил и назвал катарсисом…

Перед ужином я уединился на просторном балконе-солярии, куда вышел через стеклянные двери большого холла на втором этаже. Вечер был теплым, он продолжал разрушать наше северное представление о ноябре как о месяце капризного, а порой сурового предзимья. Вокруг темнели величественные кроны деревьев. С деревенской центральной улицы слабо доносились голоса, а направо, под кущами Священной рощи, стояла тишина. Я не знаю, ходят ли туда по вечерам местные жители, но наши парни потащились куда-то через рощу, в сторону реки Алфей, Это хорошо. Я сам люблю побродить вечерами в чужом городе, даже люблю заблудиться и решать географические кроссворды, и будь сегодня другое настроенье, сейчас бы шел с ними на эту потухающую за рощей зарю.

Впрочем, мои братья-разбойники пошли не за зарей, не за вечерним туманом, а за самым настоящим виноградом. Кто-то успел во время экскурсии уклониться метров на четыреста за мастерскую Фидия и притащил совсем неплохого черного винограда. Налетчик утверждал, что там целая плантация и — ни души. В руках у меня была полузабытая кисть этого винограда.

В холле заработал телевизор, я пошел на эти проклятые звуки, поигрывая полуобъеденной веткой.

— Хотите, я буду вам переводить? — послышался знакомый голос.

Налево, у высокого окна, наполненного фиолетовыми сумерками, сидела в кресле мадам Каллерой. Сумерки за стеклами казались гуще, от того что на стене было зажжено бра. Люстру не зажигали, потому что все амазонки в синих платьях плотной стайкой торчали сейчас у телевизора, занятые каким-то американским фильмом. Лишь одна полыхнула улыбкой в мою сторону — та, которую я внес и отель вместе с чемоданом.

Я приблизился к мадам Каллерой и, повинуясь ее жесту, сел на свободное кресло по другую сторону крохотного столика.