Золотой эшелон
Шрифт:
— А ты, Салымон, позолоти ручку — тогда не будем!
— Я те счас позолочу лицевой угол! Давай, Любка, дальше.
— А дальше, Салымон, не очень понятно: будет тебе дело какое-то большое. Стой, дай еще разок раскину… Да, уж такое большое, что ты даже сам понимать не будешь поначалу, чего натворишь. Но к худу или к добру — не разберу: дальше путаница какая-то начинается. А ну-ка, руку покажи! Нет, рука как рука, тебе по ней еще двух деток иметь положено. Похоже, Салымон, что ты это дело сделаешь, но судьба у тебя в другую сторону пойдет, от него независимо.
— Ну и
— Кушай на здоровье. Кто там дальше? Ты, Федя?
Федор Брусникин послушно сдвинул колоду и на Любкин приказ думать о своем сердечном желании так комично взялся за голову, что вызвал смех и аплодисменты.
— Пошути, Федя, пошути — и судьба с тобой пошутит, — сказала Любка вкрадчиво, с подозрительной лаской в голосе.
— Ты чего, Любаша? Ты давай дело говори! — обеспокоился майор, которого никто, кроме девиц, не осмеливался называть просто Федей.
— Я, дорогой, только читаю, от себя не сочиняю. Будешь слушать или будем шуточки шутить?
— Ну, сердце с перцем! Все, я уже тихий и послушный. Бунт подавлен, народ безмолвствует. Оглашай приговор.
— А будет тебе, Федя, перемена всей жизни в скором времени. Другое дело у тебя будет и другие люди. Главное твое не на молодость выпадает, а на потом. А то, что сейчас, — это еще присказка, а не сказка сама.
— А поконкретней, Любаша?
— Ну, дай руку. Видишь, как линия жизни на излом идет? И развилок нет… И кажется мне, Федя, что ты это главное свое лучше карт знаешь, только себе самому сказать не решаешься. Так неужели хочешь, чтобы первое слово мое, а не твое было?
— Ох, мать, хитра ты! Ох же генерал-баба! Где ж ты, лапа моя, стратегии с тактикой училась?
— Где я училась, там не дай бог твоим доченькам учиться, Федя. Иди, не обижайся на меня. Дело-то твое, похоже, хорошее получится. Авось и меня, хулиганку, где-нибудь помянешь…
— Это что, Любка, он у нас попом станет?
— Да не попом, олухи! Я вам гадаю или ему? Вот его и спросите, если он вам ответит конечно.
Спрашивать Брусникина охотников не нашлось: уж больно он стал задумчив и шутки понимать явно был не расположен. Следующим к Любке подошел Чирва-Козырь. Он со смаком поцеловал ей ручку, и снова все оживились и заржали:
— Гляди, как позолотил! Во, молодежь, учитесь!
Любка раскинула карты и призадумалась, но лишь на самую малость.
— Девочки тебя любят, Чирва-Козырь. И всегда любили. И любить будут до конца твоей жизни. Ни дня ты нелюбимым не проживешь…
Чирва-Козырь приосанился, выслушивая посыпавшиеся советы и пожелания. Чмокнул Любку в щечку, встал и провозгласил:
— Слышали, девочки? Смотрите мне, чтоб ни одного трудодня не пропустили! Карты сказали — значит, все, заметано!
От дальнейшего гадания Любка отказалась.
— Устала я чего-то, ребята. Завтра приходите. И карты отдохнут, путаться не будут. А то как бы мне чьих-то деток другому не нагадать!
Вся компания уже вывалилась из купе и досмеивалась в коридоре. Только Сонька Пуфик задержалась.
— Слышь, Любка, тебе Чирва целую головку чеснока
притаранил!Любка опешила:
— Ты что, Сонь? Я же всю жратву на всех девочек делю — поровну, при всех! Неужели думаешь — чеснок зажилю? Приди завтра утром, когда делиться будем — свое получишь! Или ты думаешь, что я ночью тайком чеснок поедаю? Так я, к твоему сведению, еще целоваться не разучилась!
— Да не, Любка, ты мне интригу не шей! Я тебе о чем толкую: ты стержень-то от головки не выбрасывай больше! Это ж — самая ценная вещь!
— Стержень — ценная? Вот эта палочка посередке?
— Сразу видно, что ты, Любка, зоны не нюхала! Это я не в упрек тебе, а в порядке обмена опытом. Если этот стержень на спичке обжечь — то им и брови наводить можно, и ресницы. Меня девки в лагере научили — красота! А то все импортное шмаровидло в дороге изведем — что останется, когда на место приедем?
— Ну, Сонька, не сердись: не так я тебя поняла. Дура я сегодня, а то бы ни в жизнь ничего такого не подумала. Ну, ты не обижаешься? Ну поцелуй меня! Тошно мне что-то, Соня, вот я на людей и кидаюсь. А стержень — конечно, выбрасывать не будем. Я не знала просто.
— Ты что, сестричка? Ты не плачь! Устала, да? Ты ложись давай. Вот я тебя укрою… Сейчас согреешься, не дрожи. Все будет хорошо… Спи, киса моя. Я пойду, ладно? Или кипяточку принесть?
— Нет, Сонечка, не надо. Я угрелась уже.
— Ну спи. Голубые тебе сны с голубыми глазами.
Любка выждала, пока Сонька ушла и только потом поревела всласть. Это было непросто — гадать судьбу всему эшелону. Может, карты и врали, но уж больно страшно было от этого вранья. Она сегодня ясно видела смерть Чирвы-Козыря от другого, которому тоже гадала, и смерть эту не сказала — хватило ума! — а сказала другую правду, которая тоже была на картах и утешила Чирву и подбодрила.
— Отче наш… дальше, Господи, я не знаю… пускай все будет хорошо! Пускай все будет хорошо! И у нас с Иваном, и у Соньки, и у Чирвы… Пожалей нас всех, Господи!
Бронзовая нимфа, которую Санек все жалел продавать, благодарно ему улыбалась в зеленом свете настольной лампы. Санек просматривал каталог последнего аукциона «Sotheby's» — рассеянно, чтоб только занять руки. А вот часы надо продавать, подумал он, уж очень громкий у них бой. С последним ударом часов ожил телефон. Санек потянулся в кресле. Он знал, что звонков будет восемь, и даже не стал считать. Это был долгожданный вызов от Алихана. Племяша Санек решил не будить, просто оставил на подзеркальнике пятикопеечную монету кверху гербом.
Машина уже ждала. У открытой дверцы стоял поджарый тип с обмороженными глазами. Не произнеся ни слова, Санек влез на заднее сиденье серой «Волги», и машина тронулась. Через час, проведенный в полном молчании, Санька высадили у знакомого ему загородного дома. Черноволосый красавец, тоже знакомый, с приятной улыбкой проводил его в кабинет.
Тут все было по-прежнему, с той лишь разницей, что на огромном письменном столе на месте, где стоял раньше бюстик Ленина, была теперь бронзовая пепельница в виде черепа с зубами из слоновой кости.