Золотой характер
Шрифт:
— Судя по тому, что ваш борщ больше смахивает на рассол, он и до сих пор рыдает над кастрюлями, — заметила Дора Михайловна. — Ну, вот что. На трактор или бульдозер я лезть не собираюсь, ибо мы здесь люди временные. Но муж приедет, видимо, еще нескоро, и у меня пока есть время немножко помочь вашему шеф-плакальщику.
На другой день работникам пищеблока был преподан наглядный урок кулинарии. В ход пошли вытащенные из косяковского чемодана запасы перца, лаврового листа, корицы, ванильного сахара и желатина.
А во время обеда, когда столовая была битком набита комбайнерами, трактористами и прицепщиками, народом
Вдруг столовая страшно загудела. «Директора!» — послышался разноголосый рев. «Директора давай сюда!»
— Вот так всегда! — горестно вздохнул директор. — После каждого приема пищи лаются… Ничего не поделаешь, надо идти.
Он вышел, а Дора Михайловна осталась недвижима, бледная и трепещущая. «Оскандалилась. Срамотища какая, батюшки!»
Снова влетел директор:
— Вас требуют, Дарья Михална! Идите.
И наша героиня, еле передвигая ноги, поплелась в обеденный зал. Там ее встретили таким ревом, что она невольно зажмурилась:
— Ур-ра! Самому лучшему кухарю области, слава! — завопил кто-то таким голосом, словно его пропускали через мясорубку.
«Еще насмехаются, нахалы», — пронеслось в голове Косяковой. Но тут к ней сквозь шаткие столики протиснулся здоровенный мужчина, держа в руке надкусанный пирожок.
— От имени всей бригады спасибо, гражданочка, — прогудел он. — Разве это пирожок? Это мечта, а не пирожок. Дышит, как живой. Поверите, в первый раз так смачно пообедали. Мы думали, приедет барыня, извиняюсь за выражение, персональная жена директора. А вы, оказывается, свой брат, сразу поняли, что рабочий класс надо кормить с душой. Прямо скажем, попали на свое место.
Зал одобрительно загалдел. А Дора Михайловна стояла не в силах вымолвить слово и только слабо пожала протянутую ей руку величиной с детскую голову.
Ровно через две недели после этого знаменательного дня измученный Харитон Васильич вышел из поезда на кустанайском вокзале и отправился в областное сельхозуправление. Дойдя до кабинета начальника, он услышал из-за дверей знакомый голос и остановился как вкопанный. Нет сомнения, это кричала его жена:
— Вы не имеете права меня задерживать! Мне домой нужно! Вы обязаны дать машину. Не могу же я идти пешком с чемоданами и мешком!
В ответ на эту великолепно зарифмованную заявку на транспорт послышался слабый голос начальника. Что он говорил — разобрать было нельзя. Зато голос Доры Михайловны загремел с новой силой:
— Пожалуйста, давайте хоть свою личную, мне плевать, лишь бы багаж поместился.
«Она меня позорит! — ужаснулся Косяков. — Сейчас я ей…»
И он, решительно распахнув дверь, шагнул через порог. Со стоном облегчения навстречу ему поднялся хозяин кабинета. Супруга же встретила Косякова довольно спокойно, сказав лишь:
— Долго же ты там валандался. Очень кстати прибыл. Поможешь мне перетаскать чемоданы в машину. Я еду домой немедленно.
— Подожди, Даша, хоть пару дней! — взмолился муж. — Поговорим, обсудим…
— Да ты ошалел! — всплеснула руками супруга. — Не могу я тут прохлаждаться два дня. У меня скоропортящиеся продукты, масло свежее, рыба…
— Ты сама, видно, ошалела, — огрызнулся супруг. — Собралась везти масло и рыбу
в Москву!Жена несколько секунд смотрела на него, потом зачем-то постукала себя пальцем по лбу и сказала задумчиво:
— Не понимаю, при чем тут Москва. Я сказала тебе по-русски, что везу продукты домой, в совхоз. Не запасными же частями питаться прикажешь… Ну, идем, машина уже ждет.
— Действительно, поезжайте, товарищ Косяков, — потусторонним голосом сказал начальник управления. — Оглядитесь, ознакомьтесь с обстановкой и через недельку приезжайте, тогда побеседуем. А сейчас я того… устал. Да приезжайте один. Супругу не нужно беспокоить.
…Машина неслась по шоссе, поднимая самум пыли. Харитон Васильич, стараясь «разобраться в обстановке», молчал. А Дора Михайловна с удовольствием рассказывала ему о том, с какими трудностями она «выдрала» в торготделе пряности, картофельную муку для киселя, чеснок, лимоны и дрожжи.
— Подумать только, Харитоша, какая слепота, какая беззаботность! Твой предшественник буквально всю землю пустил под зерновые, и совхоз остался без овощей. Приходится импортировать все, вплоть до укропа. Ты представляешь себе, во что могут превратиться свежие огурцы при перевозке навалом на грузовиках?
Харитон Васильич хотел представить себе эту душераздирающую картину — и не успел: навстречу летела грузовая машина, полная людей.
— Привет директору! — закричали они. — С приездом!
— И откуда они знают, что это я еду? — повеселев, спросил Косяков. Жена, с жалостью посмотрев на него, ничего не ответила.
Пассажиры второй машины возгласили другую здравицу:
— Здрасьте, Дарья Михална! Достали что-нибудь? Значит, живем!
Косякова величественно покивала им, помахала рукой.
— В чем дело? — ревниво спросил муж. — Почему одни приветствовали меня, а другие — тебя?
В глазах Доры Михайловны снова засветилась жалость:
— Ты меня извини, Харюша, но тебя здесь еще никто не знает. Все приветственные возгласы адресованы мне.
— Но они же кричали «товарищ директор!». А я…
— А я и есть директор. Директор твоей столовой. Вот уже две недели.
— К-кто же б-будет… готовить мне обед? — выдавил Косяков.
— Парикмахер, — туманно и непонятно ответила жена. — Ничего. Не помрешь. Больше будешь заботиться о питании людей, если будешь с ними есть за одним столом. Кстати, нужно срочно выстроить новое помещение для столовой. А в том сарае, где она сейчас помещается, можешь свалить свои запасные части… Надеюсь, ты их все же разыскал? Ну, слава богу, хоть не осрамил меня на новом месте. А то сказали бы люди: «Ну и муж у нашего директора!»
В. Чиликин
ПЯТАЧОК И ГОРОШИНА
Во время обеда Агафья Дмитриевна пожаловалась:
— Не пойму, что делается с нашим Гришей. Он глотает какие-то бумажки и носит в каблуке пятачок. И вообще ведет себя очень странно. Вчера захожу в комнату, а он зажал уши и прыгает на одной ноге. Пора бы тебе заняться сыном. Возраст нежный, хрупкий, долго ли свихнуться.
Леонтий Петрович со свистом высосал мозговую кость, закусил кусочком черного хлеба и уставился на сына. Двенадцатилетний Гриша смутился и примялся болтать ногой. Когда он смущался, веснушки на нем становились особенно заметными.