Золотой характер
Шрифт:
— Это что еще за фокусы? — строго спросил Леонтий Петрович. Он считал себя хорошим педагогом и теперь втайне любовался внушительностью собственного голоса. Гриша продолжал смущенно болтать ногой.
— Это… У нас так ребятишки делают. Примета такая: положишь в каблук пятачок — пятерку получишь.
Леонтий Петрович фыркнул.
— Стыдись! В пятом классе учишься, а веришь всяким глупостям. Этак можно черт знает до чего докатиться. Сегодня у тебя пятачок в каблуке, а завтра будешь утверждать, что земля стоит на трех китах?
— Скажешь тоже, папа, — усмехнулся
— Вот то-то. А какие ты там бумажки глотаешь?
— Это чтобы лучше запомнить. Напишу, когда Пушкин родился, и проглочу.
— Только живот себе расстроишь.
— Я, папа, тоненькую бумагу беру, папиросную.
— Все равно суеверие. Стыдись! Чтобы у меня больше этого не было. И на одной ноге нечего прыгать.
Леонтий Петрович повернулся к жене.
— Вот, извольте видеть… Я не понимаю, как нынче поставлено в школе воспитание. Кого воспитывают?.. Нарочно как-нибудь выберусь потолковать с учителями.
— Ты давно собираешься, — вздохнула жена.
— А что же прикажете делать? Хорошо, я буду ходить по школам, а вы садитесь в мой кабинет.
— Ну, хватит тебе, разошелся, — умиротворяюще сказала Агафья Дмитриевна. — Люди услышат, подумают бог знает что…
В сенях кто-то заворошился, послышался деревянный стукоток. Дверь отворилась, и через порог шагнула пестро одетая черная старуха. Угольные глаза словно бросали тень на ее лицо.
— Здорово живете, милые, — пропела старуха тягучим цыганским говорком. — Аль узнал меня, долговекий? Позолоти ручку, всю правду-истину расскажу. Кружит черный ворон над ясным соколом, не уступай ему. Иди своей дорожкой мимо бела камня, мимо ракитова куста.
— А ведь интересно, — усмехнулся Леонтий Петрович. — В сущности, самобытное цыганское творчество. Поворожить, что ли? — покосился он на жену.
— Твое дело, — повела плечами Агафья Дмитриевна. — Мне в молодости одна цыганка предсказала — вырастишь сына и будешь жить до восьмидесяти лет.
— Это она про меня, мама? — спросил Гриша.
— Отвяжись, — одернула его мать. — И что за привычка вмешиваться, когда разговаривают взрослые.
Цыганка вынула зеркальце, а Леонтий Петрович, снисходительно улыбаясь, протянул руку.
— Вижу твою судьбу, золотой мой, на сердешной ручке, — запричитала цыганка. — В большие люди скоро выйдешь, большим начальником будешь.
— Может, тебя управляющим выдвинут, — насторожилась Агафья Дмитриевна.
— Кто их знает. Вообще, был разговор, что Ивана Ивановича переведут, а кто вместо него — вопрос.
Леонтий Петрович значительно поджал губы, а сам зарумянился. Цыганка продолжала причитать.
— Будь осторожен, золотой мой. Копает тебе яму злодей. Опасайся черного ворона с подсолнечной стороны. Употребит доброту твою во зло тебе, отведет твои очи лестью да хитростью…
— Про кого это она? — встревожилась Агафья Дмитриевна. Гриша побледнел и во все глаза смотрел на отца. Леонтий Петрович насупился.
— Сам думаю — про кого? Народ у нас неплохой, дружный. Разве, кто из новых? Недавно к нам Кошкина перевели. Работник знающий, но молчаливый,
скрытный. Поди, угадай, что у него на уме.— А ты с ним не особенно…
Гриша косил глаза в облупленное зеркальце, но ничего не мог в нем увидеть. «У меня глаза не такие, — думал он. — Нужно, как у нее, глаза».
— Позолоти ручку, красавчик, — не унималась цыганка. — Дам тебе горошину с наговором от злодейского умысла. Ты ей три ночи грудь натирай с правого бока на левый, а потом брось ее в мышиную нору и плюнь через плечо.
— Ладно уж, давай, — засмеялся Леонтий Петрович. — Люблю пошутить.
Вечером он разговаривал с женой о цыганах, о цыганских кибитках, о том, что неплохо бы съездить в Москву и сходить в театр «Ромэн». Гриша продекламировал: «Цыгане шумною толпой по Бессарабии кочуют…» Потом пили чай с вареньем и заводили пластинку «Мой костер».
Перед сном Леонтий Петрович взял горошину и принялся натирать ею грудь. Гриша высунул голову из-под простыни и сочувственно наблюдал.
— Папа, не так, — заметил он. — Нужно с правого бока на левый.
— Фу ты, — плюнул отец. — И чего ты не спишь?
— Я сейчас усну, — виновато прошептал Гриша.
Но он долго еще не спал и все думал о том, что хорошо бы взять у отца горошину и натереть себе грудь. Тогда учитель математики, Федор Кузьмич, может, перестал бы срывать на нем зло и ставить ему двойки.
А. Чистяков
ГОРЕ НА МОТОРЕ
Окончив училище механизации сельского хозяйства, Пашка Шуткин свою работу в машинно-тракторной станции начал с пешего хождения.
Потом, год спустя, у него появился какой-то велосипед, марку которого так и не мог установить ни один специалист. Только закадычный Пашкин друг механик Вася Булкин — отъявленный балагур и насмешник — сделал заключение:
— Твоя машина, Паша, французской марки.
— Почему ты так думаешь? — спросил Пашка, смущенно посмотрев на принимавших участие в экспертизе трактористов.
— Потому так и думаю, — разъяснил Вася, — что не иначе эту машину во время французского нашествия бросили где-нибудь спешно отступавшие из Москвы французы.
После такого позорного заключения Пашку больше никто не видел на этом велосипеде.
Но полгода спустя он прикатил к МТС на новеньком горьковском «Прогрессе», а еще через полгода носился на шумном, как камнедробилка, «Киевлянине».
Как истый любитель техники, Пашка вкладывал в нее не только всю душу, но и все деньги. Последовательно он был владельцем мотоциклов «К-125», «Москва» и, наконец, снящегося каждому мотоциклисту «ИЖ-49».
Но Пашке и этого было мало.
— В нитку вытянусь, а куплю «М-72», — решительно заявил он.
— Правильно, Паша! — поддерживал его Вася Булкин. — На трех колесах да с прицепом — это же грузовик, хоть дрова из леса вози.
Вася Булкин тем более охотно подтрунивал над Пашкой, что сам уже пережил период повального в нашу эпоху мотоциклетного недуга, которым сейчас в самой тяжелой форме страдал его друг.