Золотой шар

Майя-Стина была первой, кому Анна-Регице сказала, что у нее, наверное, будет ребенок. Майя-Стина выспросила, что могла, у матерей Нильса-Олава и Нильса-Анерса, которые давно уже остепенились и превратились в почтенных матрон, и, разумеется, у Йоханны: ведь та много чего переняла от своей приемной матери Марен. Йоханна дала Анне-Регице настой из целебных трав и бузинный сок особого приготовления, — он полезен плоду, да и роды протекают легче. Пасторша расцвела и похорошела. Майе-Стине было позволено потрогать через платье ее живот, когда ребеночек зашевелился. Пастор глядел на круглое личико своей жены, и глаза у него теплели.

…Ну вот Майя-Стина и добралась наконец-то до пасторовой усадьбы. Дорогой она перемолвилась с одной из рыбачек. Помахала девушке, что несла в деревянном башмаке уголья. Едва переступив порог, она узнаёт, что роды уже начались, хотя, как мы помним — и обязаны помнить, — пасторше положено носить еще с месяц. Малене привела свою мать и бабку по отцу, старую Андреа Кок. Послали и за Петриной, сестрой Януса Гибера. На огне пыхтят наполненные водой котлы, а из спаленки доносятся стоны пасторши. Майя-Стина не знает, куда приткнуться. Старшие снуют взад-вперед, то и дело отпихивая ее в сторону. Она подходит к кровати, где сидит Анна-Регице. Та встречает ее слабой улыбкой. «Мне приснился сон, — говорит Анна-Регице. — Мне приснилось, что я в театре, я ведь рассказывала тебе о театре? Там висел серый занавес, по которому были разбросаны цветы и зеленые травы. А сквозь занавес что-то проблескивало, до того красиво! Только занавес так и не поднялся. И красоты этой я не увидела».

На лбу у нее бисеринками выступил пот. Майя-Стина берет тряпицу и легонько отирает ей лоб. Потом идет и распахивает окно.

Лицо у Анны-Регице искажается, зрачки суживаются, губы кривятся. «Ну, приступим. Помогите ей сесть на колени к Петрине и тащите воду, — приказывает Андреа. — Давай, дружочек, усаживайся, как поудобнее. Ну, а где же вода?»

На пороге, откуда ни возьмись, котенок, — Майя-Стина чудом удерживает котел с кипятком. Петрина завернула подол, открыв грузные, узловатые ноги. Анна-Регице утонула в ее объятиях, один лишь живот дугою и выпирает. Майе-Стине кажется, что он занял собой всю комнату, и женщины копошатся у ног Анны-Регице, как мураши. «А ну-ка! — покрикивает Андреа. — Ну давите же, ну! Вон уже идет головка. Ну еще немножко!» Анна-Регице кричит так, что содрогаются стены. Петрина ловит ее руки и прижимает покрепче к себе. Андреа поднимает в воздух маленькое окровавленное существо: одной рукой она поддерживает его за ножки, а другой — за спинку. Анна-Кирстина готовится перерезать длинный серый шнур, что свисает с пупочка. «Это мальчик. Складненький и доношенный».

Майя-Стина смотрит в распахнутое окно. На окраине неба догорают звезды.

В дверях появляется кто-то в черном. Это пастор. Андреа передает ребенка Анне-Кирстине и, раскинув руки, преграждает ему дорогу: «Уходите! Мужчинам сюда нельзя!» Спохватившись, она делает книксен, но плечом все-таки старается оттеснить пастора к двери. Господину пастору тревожиться не о чем. У него родился складненький, здоровый сынок.

Пастор отталкивает Андреа. Вид у него точно у бесноватого, а глаза горят ровно угли. Он подходит к Анне-Регице, которая прижалась к Петрине, и закатывает ей пощечину. «Потаскуха! — кричит он. — С кем ты переспала?!»

Анна-Регице не может достойно ему ответить — она в обмороке…

Женщины поспешили удалить пастора и привести Анну-Регице в чувство, чтобы она вытужила послед. Три дня пролежала Анна-Регице в забытьи, правда, грудью кормила, да и ребенок подолгу был с нею. На четвертый день в ее спаленку взошел пастор, взял мальчика и унес к себе в кабинет. Анна-Регице поднялась с постели и поплелась за мужем. Однако же тот захлопнул дверь перед ее носом, и с полчаса простояла она в ожидании, дрожа от холода. Отворив ей, он сообщил, что крестил ее сына как незаконнорожденного и назвал Томасом — по ее отцу. В приходскую книгу имя это вписано не будет. Кроме того, накануне, в присутствии четырех горожан, он засвидетельствовал, что ребенок — не от него.

Анна-Регице молча приняла мальчика к себе на руки и вернулась в спаленку. В тот же день она спросила у Малене и Майи-Стины, что ей надо сделать, чтобы обелить себя, — ведь она не знает здешних порядков. Те призадумались, стали разведывать, что и как, и сообщили: в таких случаях принято находить себе поручителей.

Тогда Анна-Регице призвала к себе фогта и уговорилась с ним, что через две недели придет в ратушу, где наиболее уважаемые горожане выскажут о ней свое мнение.

Анну-Регице мучили стыд и собственная беспомощность. Конечно, с Острова можно бы и уехать, только бегство ей мнилось неподобающим. Она сама выбрала в мужья этого трудного, неуступчивого человека. Ей даже хотелось вступить с ним в открытое противоборство и доказать ему, что сломить ее не удастся. И вместе с тем как это унизительно — просить новых знакомых удостоверить ее благонравие.

Фогт поспособствовал Анне-Регице тем, что первым заслушал пошлинника. Тот вполне уже управлялся со своим лицом и изъяснялся гладко-прегладко. Его друзья из столицы, сказал он, отзывались об Анне-Регице самым лестным образом. Он и сам имел удовольствие с нею беседовать и был тронут тем участием, с каким она расспрашивала его про болезнь, от коей он почти исцелился. Из своего окна он немало наблюдал за жизнью Острова. По его глубочайшему убеждению, супруга пастора — в высшей степени приятная и достойная женщина, она не из тех, кто способен прельститься переломанными ногами и посулами дальних странствий. Он считает, что слухи о ее ветрености не имеют под собой основания. То же самое утверждали и женщины, с которыми Анна-Регице свела по приезде знакомство. Под конец вперед вышла Андреа Кок и сказала: вот тут стоит Петрина, сестра капитана местного ополчения, она не даст ей соврать. Младенец, по всему, родился доношенный, но это еще ничего не значит, она столько их перевидела, и покрупней были, и помельче, да и как знать, не слишком ли много Анна-Регице выпила бузинного сока, что дала ей Йоханна, может, это как раз и ускорило появление младенца на свет.

Пастор же вел себя так, словно повредился в уме. Он все требовал привести свидетелей, которые подтвердили бы, что его жена улыбалась и тому, и другому, и третьему и что, будучи в гостях у фогта, она положила руку на плечо пошлиннику. Тут фогт отвел его в сторонку и как лицо, облеченное властью, попросил замолчать и не выставлять себя на посмешище. Да, случается, дети родятся до срока. Бывает, до венчания между молодыми людьми происходит нечто, о чем приличествует умолчать. Но почему пастор так беспокоится на сей счет, он лично уразуметь не в силах. Разве это может пошатнуть уважение к нему прихожан или как-то повлиять на дальнейшую его судьбу? Он же образованный человек. К тому же все понимают, что и пастырям не чуждо ничто человеческое. Фогт не вправе вмешиваться в отношения между женой и мужем, он лишь просит, чтобы они пошли друг другу навстречу. Из свидетельских показаний явствует, что пасторша перед мужем чиста. А уж захочет пастор вписать младенца в приходскую книгу или нет, — пусть останется на его совести.

На том дело и кончилось. Кое-кто из рыбачек обиделись тем, что пасторшу едва не ославили. А вот многие мужья были куда как довольны, что ихний пастор не спустил жене. Ребенок — наверняка его, хотя больше походит на мать. Но и то правда, завлекать она завлекала, слишком часто улыбалась и руками шалила, когда с кем разговаривала. Женщины должны знать свое место и не мозолить людям глаза.

Два месяца господин Педер и близко не подходил к спаленке Анны-Регице. А потом оттаял и стал туда исправно наведываться, порою даже он ненароком гладил жену по щеке. Анна-Регице остерегалась ему перечить, поэтому ей все чаще удавалось повернуть по-своему. Несмотря на то что муж нанес ей неслыханное оскорбление, она по-прежнему восхищалась им. Он столько всего знал! Его одушевляли такие высокие устремления! Ему бы родиться святым или мучеником, дабы пострадать за веру. Но страдания бежали его, вот он и измышлял их себе, равно как и врагов. Он пожелал жить среди бедных, взвалив на свои плечи бремя их забот. На ее взгляд, он выбрал ношу не по себе. Тому, кто уносится мыслями в мироздание, трудно сосредоточиться на обыденном. Ей было даже чуточку жаль его.

У них родилось еще четверо здоровых детей, чьи имена все до единого были занесены в приходскую книгу. Во время родов Майя-Стина держала Анну-Регице за руку и думала о том, что сама вряд ли согласилась бы подвергнуться эдаким пыткам. Однако на следующий день все было уже позади, а в колыбельке лежало новое существо и, неосмысленно озирая мир, сосало большой палец.

Я вижу ее, Майю-Стину. Более того, я могу ее сделать видимой. У нее было… Было? Да. У нее было овальное личико с ямочкой на подбородке и огромные карие глаза, которые изумленно круглели, когда она сталкивалась с какой-то нечаянностью. Волосы были каштановые — они такими и остались, разве что с годами вдоль прямого пробора пробилась седина. Пасторша иногда наряжала ее в свои платья и даже заказала для нее в столице муслин: лиловые и коричневые цветочки на сером поле. Йоханна шила хорошо, но пасторша управлялась с иголкой куда проворнее.

Летом Майя-Стина уходила в холмы и любовалась полевыми цветами, — неяркие, они все же скрашивали жалкую поросль песчаной осоки. Зимой она усаживалась на досуге с шитьем или книгой. Азбука Йоханны и назидательные отрывки из школьной хрестоматии — дело прошлое. Теперь она читала книги, которые ей давала из своей библиотечки Анна-Регице; почти все они повествовали о чужих краях. Когда Майя-Стина запрокидывала голову к вечернему небу, где багрянец медленно переходил в желтый и фиолетовый, отчего внизу меж холмами залегали густые тени, — там, в облаках, ей виделись неведомые страны, горные вершины и равнины, огненные цветы, дома с белыми колоннами. Она и не надеялась когда-нибудь попасть в эти страны. Просто знала из книг, что они существуют.