Золотой шар

А вообще-то Майя-Стина обладала веселым и пытливым нравом, правда, ей недоставало напористости. Она помногу трудилась и помногу мечтала, но мечты ее были весьма неопределенного свойства. Скорее это были и не мечты даже, а красочные пятна и очертания, что проносились перед ее глазами, стоило ей остаться наедине с собой. Майя-Стина была самой обыкновенной девушкой, она ничем не отличалась от тех людей, которые приспособлены к жизни, но не очень одарены и для которых судьба не припасла еще больших потрясений или же больших испытаний. Вот какой, мне думается, была в те поры Майя-Стина. Конечно же, общение с пасторшей не прошло для нее бесследно: она узнала, что кроме глиняной посуды и грубошерстного сукна на свете существует кое-что и другое. Но она не так уж жаждала перемен. Она довольствовалась тем, что есть. Как чему быть, так и быть.

Шар — подарок Элле — она носила не снимая, только перестала его замечать. Да и сам он как-то съежился, утратил золотистый блеск и сделался похож на те незатейливые украшения, что рыбаки нет-нет да и привозили женам с материка. Ее родная мать, Фёркарлова Лисбет, не подавала о себе вестей. Может, она и умерла уже и ее вдовец-муж опять овдовел. А имя Нильса-Мартина, отца Майи-Стины, в доме на Горе не упоминалось. Он далеко и давно позабыт. Давно позабыт и достаток, в коем некогда жили островитяне. Они свыклись с песком и штормами, со скудным пропитанием и нахлобучками, которые им задавал пастор.

Таким был Остров, когда туда забросило Гвидо из рода мозаичных дел мастера.

Глава девятая

Мозаичных дел мастер

Близ Острова и раньше терпели крушение суда, а в последние годы — чаще прежнего, и немудрено: что ни осень, то шторм за штормом. В старые времена, когда городка не было и в помине, когда не было ни фогта, ни пошлинника, не говоря уже о налогах, островитяне рассуждали так: все, что ни прибьет бурей к берегу, по праву принадлежит им, ведь они и так лишены многого. Если же какому-нибудь бедолаге удавалось вырваться из объятий моря целым и невредимым, случалось, он оставался на Острове, женился и обзаводился детьми, разбавляя, так сказать, местную кровь, хотя где-то на материке или в чужих краях его дожидались родные и близкие.

Нынче же Остров располагал нарочно снаряженной лодкой, на которой гребцы плыли на выручку тонувшим судам. За это им выплачивались наградные, только шли они властям и казне. Даже пастору причиталась доля, когда спасали суда или какой корабельный скарб.

По осени в сильные шторма на мель садились все больше парусники, груженные зерном или водкой, а мелей было предостаточно, — их намывало море, заглатывая дюны. Служители маяка исправно несли свою службу, но, бывало, налетит ураган, покорежит свинчатую решетку, повыдавит окошечки и загасит сальные свечи, что горели теперь вместо светильников, заправленных ворванью.

При этом нет-нет да и исчезнут то мешок с зерном, то винная бочка, выкинутые на берег в безлюдном месте, — не иначе их вылавливали и забирали под шумок в придачу к наградным. Из-за такого вот несчастного бочонка один занозистый шкипер из столицы затеял тяжбу и дошел до самого короля, даром что ему спасли жизнь. Пришлось фогту учинить розыск, и надо же, в подполье у жены служителя маяка обнаружили несколько бочонков с водкой и две кадушки меду, но как они туда попали, никто не мог объяснить. Впрочем, дело по обыкновению решили полюбовно и служителя маяка от должности не отставили.

Большие корабли вроде того, что привез капитана с его сундучком, мимо Острова проходили редко. Но однажды зимней ночью в шторм, нагрянувший с северо-запада, на третью, считая от Северного мыса, мель наскочил бриг. А ночь была морозная, и мела метель. На море ходила крутая волна, вдалеке, в снежном тумане, смутно темнели мачты, облепленные людьми, которые отчаянно размахивали руками.

Первая попытка спустить лодку на воду кончилась неудачей. Море не пожелало принять ее и погнало обратно. И вторая попытка ничего не дала. Лодка перевернулась у ближней мели и накрыла собою спасателей. Один за другим они повынырнули из-под нее и, уцепившись за борта, вплавь добрались до берега.

Бриг между тем накренился. Когда лодку спустили на воду в третий раз, палуба его опустела. Спасатели гребли против ветра, они одолели первую мель, перевалили через вторую и изготовились бросать канат. Да только ловить его уже было некому. Вдруг в переплетении снастей они увидели человека, что привязал себя к мачте и стоял, напоминая не то носовое украшение, не то ледяную статую. Он погружался в пучину и выныривал вместе с мачтой, время от времени волны накрывали его с головой.

Спасатели и сами сидели по пояс в воде, не успевая вычерпывать. Все окрест кишело обломками, — ударяясь о борта лодки, они прибивали ее все ближе и ближе к бригу, который уже лег на бок. Нильс-Олав, сын Нильса-Мартина и единокровный брат Майи-Стины, подтянулся на фока-рею и стал подбираться к тонущему. Его поминутно захлестывали волны, но он не отступался. Соразмеряя каждое свое движение, он вплотную приблизился к обледенелому человеку, перерезал трос, которым тот себя принайтовил, втащил его на фока-рею и сволок в лодку. Спустя считанные мгновенья бриг опрокинулся и затонул, взметнув фонтан брызг. Волны погнали лодку через мели так шибко, что с берега казалось, будто она перелетает с гребня на гребень.

Из тех, кого смыло за борт, не спасся никто. Дня через три после крушения рыбакам, что забрасывали неводы у Западной бухты, начали попадаться утопленники: они поднимались с морского дна, когда выбирали неводы. То были красивые люди, правда, таких темноволосых и смуглых на Острове еще не видели.

Оледеневшего моряка — единственного, кто уцелел, — наспех закутали в одеяла и переправили в городок. Первую ночь он провел у пастора. Потом его отнесли на Башенную Гору к Йоханне, — после смерти Марен Антонсдаттер Йоханна больше всех смыслила во врачевании.

Моряка положили в той самой светелке, где некогда восседал за книгами молчаливый, надменный Хиртус. А Майя-Стина перебралась на скамью в кухне. Она-то и выходила моряка. Три недели не отпускала его огневица. Он метался и бредил, порою даже порывался встать. Йоханна готовила ему успокаивающее питье из бузины, белены и крапивы, Майя-Стина приподнимала с подушки его голову, подавала питье и кормила.

Он был очень хорош собой. Лицо покрывал легкий загар, прямые черные волосы наискось падали на лоб. С четвертой недели ему полегчало. Как-то утром Майя-Стина откинула черную прядь и потрогала его лоб — лоб был гладкий, прохладный. С губ сошла синева. Глаза приоткрылись — они смотрели ясно и слегка удивленно.

Когда у Майи-Стины выдавалось свободное время, она учила моряка своему языку. Показывала рукою на столик, сундук, камышовое кресло, приносила из кухни горшки и миски и с величайшей серьезностью повторяла название каждой вещи до тех пор, пока он не начинал выговаривать его более или менее внятно. Она написала на клочке бумаги, как ее зовут, а он внизу приписал свое имя. По буквам выходило «Гвидо», но звучало оно скорее как «Гидо».

Наконец Гвидо поднялся на ноги. Майя-Стина вывела его на Гору и показала рукою на море и небо, песок и птиц, и лодки у берега. Месяца через два с помощью знаков и слов они могли уже кое-как объясняться. Майя-Стина поняла, Гвидо хочет узнать, что сталось с его товарищами, и повела его через луг на кладбище, в тот уголок, где в землю были врыты безыменные деревянные кресты. Потом они сошли к морю возле Северного мыса — взглянуть на то место, где разметало бриг. От него почти ничего не осталось, но у самой воды из песка торчала именная доска. Гвидо наклонился и пробежал пальцами по буквам: «Габриелла»…

Вернувшись домой, он взял лист бумаги и составил список. Список этот Майя-Стина отдала пасторше, которая часто проведывала моряка и беседовала с ним на его родном языке, пусть и подыскивая слова. Минуло всего несколько дней, и на деревянных крестах вывели имена, хотя никто не мог поручиться, что под оными крестами покоятся как раз те, кому имена эти принадлежат. Впрочем, имело ли это значение? Разве всех их не уравняла смерть?

Гвидо еще не совсем оправился, а уже старался пособить хозяевам. Поначалу Аксель досадовал, что в доме у них водворился посторонний мужчина. Но стоило ему увидеть, какие чудеса вытворяет чужестранец с мотком обыкновенной веревки, какие замысловатые узоры он сплетает, а потом возьмет да и опять распустит, даже не верится, что в руках у него простое вервие, — словом, Аксель был заворожен и без конца упрашивал моряка «поштукарить». Вдобавок Гвидо умел рисовать, писать красками и резать по дереву. Он брал маленький ножичек и выделывал фигурки зверей и человечьи лица. А вот Майю-Стину он вырезал целиком: она стоит, приветно раскинув руки, коса уложена вокруг головы, приглядишься — виден чуть ли не каждый волосок. Еще Гвидо подбирал на берегу камушки и укладывал их, да так, что первый камушек задавал тон всему узору. По отдельности они были невзрачные, а вместе смотрелись красиво, хотя проку от этого было немного.