Золотой шар

Семь вечеров кряду Нильс-Олав проторчал в кузнице. На восьмой в дверь постучали. Мариус, завидя гостей в окно, кинулся открывать. Первым на пороге появился Нильс-Мартин, за ним — фрёкен Изелина, последними — господа Хокбиен; они попытались одновременно протиснуться в дверь, но застряли и вошли бочком, дядя — выдвинув правое плечо, а племянник — левое.

«Так вот где вы прикладываетесь втихую», — бросил Нильс-Мартин. Он прошелся по кузнице, потыркал ногою молот, подергал цепь и наконец соизволил усесться за стол, напротив Нильса-Олава. Фрёкен Изелина устроилась на деревянной колоде у горна. Она закинула руку за голову, в отблесках пламени рука ее изогнулась змеей. Кузнец не сводил с фрёкен Изелины глаз, хоть и топтался возле господ Хокбиен, которых невозможно было оттащить от горна, — еще немного, и они нырнули бы туда с головой. Господа Хокбиен о чем-то перешептывались. «Интересно, — бормотали они. — Чрезвычайно интересно. Чем же это вы занимаетесь, господин кузнец? Не поделитесь с нами секретом?»

«Какие у меня секреты!» — отозвался кузнец, глянув на них исподлобья. Он взмахнул коротенькими руками, и Мариус, который забился в уголок у окна, увидел вдруг, как у господина Хокбиен-старшего, нагнувшегося к челу горна, стал расти нос. Он все вытягивался и вытягивался, а кипящий металл забрасывал его искрами. Господин Хокбиен отпрянул, да так стремительно, что фалды его сюртука взметнулись и, приплясывая, опали.

«Да, вы умеете хранить свои тайны, господин кузнец», — процедил он, садясь за стол. Нос у него опять стал таким, как и был, только на самом кончике рдело пятнышко.

Поглядывая украдкой на фрёкен Изелину, кузнец извлек на свет баклагу.

«Ваше здоровье! — провозгласил Нильс-Мартин. — А водка-то у вас покрепче, чем у Нильса-Анерса. Он не в меру разбавляет, но поддержать его надо. Теперь у него есть разрешение торговать и в трактире и в лавке, распивочно и на вынос».

Нильс-Олав вцепился руками в столешницу. Он посмотрел на отца в упор, открыл было рот — и закрыл.

Слова не шли. Но он должен ему сказать! Сейчас, сейчас… И тут его прорвало: сперва слова падали плеском, броском, а потом понеслись бурным потоком. Он тут поразмыслил… Представил себе, что… Куда денешься, рыбачить и зарабатывать на хлеб нужно. Но ведь в жизни есть еще и другое. Можно ведь подняться надо всем, или, Наоборот, углубиться и взглянуть на вещи по-новому. Да, взглянуть по-новому. Именно эти слова он и искал. Он согласен, с приездом Нильса-Мартина на Острове настали новые времена, и это замечательно, что у них теперь есть и трактир, и лавка, и новые лодки, которые вмещают куда больше рыбы, чем прежние, и все равно все это, вместе взятое, отражает устарелый взгляд на вещи и предназначение человека. Потому он и считает, что нужно бросить взгляд вперед или же вглубь, если хотите, охватить взглядом границы возможного и выяснить, а впрямь ли это границы или просто-напросто мостик к иному — да, иному взгляду на вещи. Вот и все, что он хотел сказать.

«Это все, что ты хотел сказать? — переспросил Нильс-Мартин, вытаскивая из кармана часы. — Но ведь то, о чем ты говоришь, нельзя пощупать руками. Это — дым».

«Конечно, дым», — перемигнувшись, подхватили господа Хокбиен. Мариус сердито на них покосился, а потом недовольно глянул на кузнеца, что сидел, подпершись кулаками, и не спускал глаз с горна, и на своего отца, который выставил себя дурак дураком.

Ну а лодка, забормотал Нильс-Олав, растерянно озираясь по сторонам. Лодка, которая плавает под водой. Хотя это, конечно, безделица, всего лишь ничтожный пример того, что человек способен думать иначе, чем другие, вникать глубже, или, если хотите, смотреть на вещи по-новому. Вот это он и хотел сказать.

Нильс-Мартин потребовал чертежи и выкладки — и отодвинул в сторону: «Ерунда! Она не выдержит давления воды». И в немногих словах изничтожил лодку, и она осела в воображении Нильса-Олава грудой железного лома. Надо же! Думать о лодке, которая плавает под водой, когда людям и по земле-то ходить неспособно, ведь на Острове — ни путей, ни дорог. «Да и торговлю рыбой не мешает наладить. Вот с этим, Нильс-Олав, ты, может, и справился бы! Ну а сейчас разрешите откланяться. Нам еще к пастору надо зайти, представиться его кузине, что будет вести у него хозяйство, — Майя-Стина-то отказалась». И Нильс-Мартин поднялся из-за стола. Господа Хокбиен опасливо обошли горн. Фрёкен Изелина встала последней и медленно направилась к двери. Прежде чем ступить за порог, во тьму, она обернулась и одарила кузнеца участливой, грустной улыбкой.

Нильс-Олав сидит за опустевшим столом. Кузнец похлопывает его по плечу и наливает посошок. Мариус с недоверчивым видом вертит в руках чертежи. А Нильс-Мартин тем временем направляется со своею свитой в пасторову усадьбу, чтобы засвидетельствовать почтение кузине, приехавшей из столицы.

Кузина — дама незамужняя и собою видная. Она находит, что племянники ее набалованы и не умеют себя вести. Мать им чересчур потакала, а отец ими почти не занимался. Она решительно закрывает крышку спинета. Она позаботится о том, чтобы по крайней мере младшие дети получили должное воспитание. Майя-Стина ее недолюбливает. В отсутствие кузины она играет с малышами и поет им песенки, какие певала Анна-Регице. Но в пасторовой усадьбе она теперь бывает не часто. Ей хватает дел и у себя дома, ведь Йоханна еле-еле ходит, стала туга на ухо и, считай, ослепла на один глаз — при том, что она на шесть лет моложе своего брата.

Нильс-Мартин на Горе появляется редко. Когда вспомнит, тогда и заскочит. Сунет очередной подарок, пройдется по комнатам, повыдвигает все ящички, подразнит попугая и непременно спросит Майю-Стину, отчего бы ей не выйти за господ Хокбиен? Поврозь-то они не ходят, а от младшего не услышишь ничего такого, чего не сказал бы наперед старший. Шутки шутками, а женихи они хоть куда, разве что малость занудливы. И, потрепав Майю-Стину по руке, Нильс-Мартин уже мчится под Гору, свой долг по отношению к семье он исполнил. На взгляд Майи-Стины, он слишком суетится, ну и что в этой суетности хорошего?

С кем она сдружилась — так это с чернокожим слугой Руфусом. Он выучился их языку, только слова выговаривает мягко и нараспев. Нрава Руфус тихого, по нему и не скажешь, что он дикарь, а там бог ведает, что у него на душе. Если, конечно, она у него есть. Когда Руфус не прислуживает Нильсу-Мартину, он идет на пустошь и высаживает там деревца, а садовое дело он знает.

Майя-Стина любила смотреть, как он копает лунки, рыхлит землю, удаляет лишние побеги. Места он выбирал такие, чтобы саженцам легко дышалось и их не затенял кустарник. «Слышишь, о чем они говорят? — подзывал он, бывало, Майю-Стину. — Они говорят, что корни должны еще укрепиться. Что им вреден морской туман и что они ждут не дождутся, пока вырастут». Майя-Стина опускалась на колени и, прильнув ухом к тоненькому стволу, слушала. Но больше всего ей нравилось беседовать со старым ясенем, что стоял на Острове спокон веков. Она усаживалась у его подножия в своем коричневато-лиловом муслиновом платье, прислонялась к седому стволу — и срасталась с ним воедино. Она проникала взглядом и себя, и землю. Зеленела трава, сама она сидела у колодца, в котором отражалось время. Оно золотом переливалось в воде, а на дне колодца виднелся грот. В гроте шумели ветры. С замшелых стен струйками сочилась влага. В грот заглядывало солнце и озаряло нагую женщину, что лежала, окруженная барахтающимися младенцами. В солнечных лучах пухлые тельца их розово блестели. Позади нагой женщины, отступя в тень, притаился некто с помертвелыми, вывороченными губами. Он протягивал к детям скрюченные руки, хватал их за шиворот и отправлял себе в пасть. Но подле женщины, лежавшей на солнце, нарождались все новые и новые дети. Она обнимала их и, улыбаясь, притискивала к своему золотистому телу.

Но вот на солнце набежало облако и грот исчез и обернулся зеленым лугом, по которому бродили люди. Среди них была женщина, такая же чернокожая, как и Руфус, и походившая на него обличьем. Она склонилась над колодцем, что был вырыт посреди луга, зеленевшего на дне колодца, куда смотрела Майя-Стина. Лица их слились, сплылись в ярко-золотое пятно, оно посверкивало перед глазами у Майи-Стины, которая сидела в своем муслиновом платье у подножия ясеня, прислонясь спиною к его стволу, между тем как Руфус колдовал над ольхой, не желавшей расти прямо. «Мне пора домой, к Йоханне», — сказала Майя-Стина. Поднялась и отряхнула подол.

Майе-Стине стукнуло сорок. Кто бы мог подумать? Сорок лет — это вам не шутка. Но выглядит она совсем молоденькой, и щеки у нее ничуть не огрубели. Вот только у глаз появились тонкие морщинки, словно там просеменили, прежде чем расправить крылышки и взлететь к солнцу, две маленькие-премаленькие божьи коровки. Это ее огорчает? Нисколько. Она всегда в духе. Она и сердиться по-настоящему не умеет. А от тех, кого недолюбливает, держится подальше. Она ничего не ждет и принимает жизнь такой, как есть. Она прихорашивается перед зеркальцем и улыбается своему отражению. «Я пошла, — кричит она Йоханне. — Но к вечеру я вернусь и соберу тебе ужин».

Майя-Стина отправляется на ярмарку. Ее устроил Нильс-Анерс — на площади за ратушей. Кроме Йоханны, которая осталась дома с кошкой и попугаем, на ярмарку повалил весь городок. Выбрались туда и кузнец, и Мариус, и Нильс-Олав, коих мы в последний раз видели в кузнице, — не сидеть же им там безвылазно! Изелина в своем серебристом плаще стоит у телеги с гончарной посудой и разглядывает тарель с зеленым обводом. Поодаль стоят девицы в нарядных передниках и разглядывают Изелину. Та, что покрасивее, завернула края передника к самому поясу, — ей уже надарили гостинцев.