Золотой шар

Вскоре после этих событий на Остров возвратилась Анна-Луиза — умирать. Увидев Майю-Стину, она опешила: та ничуть не переменилась, точно время обошло стороною дом на Горе (по ночам, когда ветер разрывал серую пелену, с Горы можно было еще разглядеть звезды). А вот Анну-Луизу время не пощадило. Она вконец измытарилась и пала духом. Она ни разу не заговорила о Розе, зато ко мне проявила неожиданный интерес: уводила меня в Майи-Стинин садик и рассказывала о своем детстве и юности, о том, во что верила и во имя чего трудилась. Мы сидели под бузинным деревом, с которого осыпался цвет, прямо нам на волосы. Вот уже закачались на ветру ветки с черными ягодами, а мы все еще сиживали под деревом. Но от Анны-Луизы к тому времени остались кожа да кости. «Куда это годится, — сокрушалась она. — Сил у меня кот наплакал, а у вас, молодых, их нет и подавно… Казалось бы, понять, за что мы боремся, проще простого. А люди не понимали и прятались каждый в своей скорлупе. Ну а те, у кого власть, носятся по коридорам со своими бумагами и своими страхами. Головы — что клетки, мысли бегают по клеткам, а дальше — ни-ни».

«Все мы люди, — откликнулась Майя-Стина, — все чего-то побаиваемся».

«Да нет же, — возразила Анна-Луиза. — Они оправдывают свои маленькие страхи и дают им красивые названия, чтобы скрыть большой страх. Они считают, будто держат все под контролем, но они глубоко заблуждаются. И как ты умудрилась прожить столько времени, не зная, что творится в мире?»

«Мир — он и здесь мир», — заметила Майя-Стина со вздохом. Ей стало ясно, что подавленность и бессилие Анны-Луизы вызваны не только тем, что она проникла в суть мирового устройства, — ее подтачивала болезнь. Обобрав черные ягоды, Майя-Стина приготовила сок и укрепляющее питье, но Анна-Луиза слабела на глазах. Ее качало как былинку, а тело наливалось свинцом, — то оставляла выгарки болезнь, пожиравшая ее силы. Глядя, как она угасает, Майя-Стина нет-нет да и вспоминала Акселя, коему свалился на голову небесный камень, — именно потому, что камень был тяжелый, Аксель и покинул так легко этот мир. Но и то, на душе у Акселя не лежало большой тяжести. Анну-Луизу же угнетала мысль, что мир, который ей предстоит покинуть, изменился к худшему по сравнению с тем, каким она его когда-то застала. «К чему терзать себя?» — приговаривала Майя-Стина и поила ее травяным отваром, куда добавляла болеутоляющий порошок.

Анна-Луиза скончалась хмурым ноябрьским днем. Майя-Стина приняла ее последний вздох, увязала его в носовой платочек и отдала мне. Она наняла четырех парней — разнорабочих из порта, — чтобы те отнесли гроб на кладбище. Майя-Стина колебалась в отношении похорон. Анна-Луиза была не очень-то привержена старым обычаям. С другой стороны, при том, что на кладбище негде ступить, оно по-прежнему оставалось чуть ли не самым уютным уголком на всем Острове.

Похороны назначили на утро. В распахнутую дверь ветром задувало туман и пепел. На выходе парни застряли — гроб был неподъемный. Опустив его, они зашли сзади и начали проталкивать через порог. И тут вдруг гроб стал на попа, словно Анна-Луиза сама пожелала выйти из дома. Сделав несколько скачков, гроб наклонился, перевернулся и зарылся в песок у шиповниковой изгороди. Парни подсунули под него жерди и попробовали поднять его, они даже предложили пригнать на Гору лебедку. Но Майя-Стина сказала, что Анна-Луиза уже выбрала место своего упокоения, и попросила их присыпать гроб песком.

Власти закрыли на это глаза. Впрочем, им было не до того. Чиновники в конторах едва успевали просматривать бумаги с печатями. Печати ставились день-деньской, и было их столько, что не хватало рук.

В порту рук хватало, да вот нужда в них заметно убавилась. Рыболовная инспекция постановила: недельный улов не должен превышать того, что ранее вылавливали за один день. Между тем на других островах другие инспектора постановили, что недельный улов может равняться и трехдневной норме, и пятидневной, и даже девятидневной. Так что наши островитяне могли совершать морские прогулки и поглядывать, как их рыбу вытягивают чужаки. А потом не стало ни рыбьей молоди, ни рыбной промышленности. Кстати, большая часть рыбы, выловленной после нашествия слизистых тварей, содержала ядовитые вещества, нейтрализовать которые было невозможно. И какое-то время Остров экспортировал отравленные корма, отравленные удобрения, отравленные консервы; дело кончилось скандалом, и многие фабрики пришлось закрыть. На иных производство свернули столь поспешно, что позабыли остановить машины, и те ржавели в опустевших цехах и оглашали порт своим скрежетом. А на маяках ревели ревуны, в конторах безостановочно шлепали штемпели. Над магазинами, над торговыми домами, чьи основатели уповали на процветание Острова, еще теплились неоновые вывески, правда, щербатые, — выпавшие буквы мерцали на пустынных тротуарах таинственными письменами. В одном магазине среди голых полок, беспомощно разведя руки, застыл продавец.

А на набережной — дети с голодными глазами и серыми лицами. Тут и бездомные, брошенные, и те, кто сам удрал из бетонных коробок, где их родители притискивались друг к другу, пытаясь забыть об окружающем мире.

Дети подергиваются. Это слабо бьется отчаянье. А силенок, чтобы крушить, у них нет. Они свыклись с холодом — и не чувствуют холода. Они свыклись с тем, что надеяться не на что.

Вот стоят дети, которые уже ничего не ждут.

«Они ничего не ждут», — говорит Майя-Стина, внезапно очнувшись. Что же ее разбудило? Она жила, как бузинное дерево, куст шиповника, кабачок, сельдерей. Когда-то она была рассудительной пятнадцатилетней девушкой. Она и сейчас рассуждает здраво, а ведь ей, наверное, пятнадцать раз по пятнадцать. Давным-давно с нею приключилось нечто: она умерла — и выжила. То, что мы называем развитием, эволюцией, — не означает ли это выживание, жизнь, высвободившуюся из жизни? Пульсирует кровь, мускулы реагируют на получаемые извне сигналы, мысли и чувства обитают во плоти, нерасторжимы с плотью. Дети рождаются и умирают. Земля принимает их и воскрешает к жизни бузинным деревом, кустом шиповника, кабачком, сельдереем. Майя-Стина очнулась и отдернула полог. Чей же поцелуй ее разбудил?

Анна-Луиза вышла в своем гробу из дверей ее дома и легла в Гору. Теперь и над Горою сгустилась мгла. Не видать ни звездочки, лишь изредка проблеснет в вышине облетающий Землю спутник. Горизонт закрыт. Остров похож на бомбоубежище. Нет, скорее на склеп.

Раньше смерть представлялась изломом, крутым поворотом, за которым открывались новые возможности, преображения, метаморфозы. Ныне смерть означает тупик.

Майю-Стину поцеловала смерть. Майя-Стина склонилась над гробом Анны-Луизы, что зарылся в песок, и из выреза ее платья выскользнул золотой шар. Да, он по-прежнему у Майи-Стины. Просто мы о нем позабыли — потому что она о нем позабыла. Он стал частью ее самой. А теперь он посверкивает перед ней в сумрачном свете ноябрьского утра, только вместо цельных картин там — фрагменты, обрывки, осколки. Так что же, виденные мною картины — мираж? Нет, они были явью, когда на Земле беспрерывно воспроизводилась жизнь. Но сейчас они напрочь лишены глубины, и золотой шар отторгает их.

«Если у тебя есть неотложные дела, — обращается ко мне Майя-Стина, — поторопись. Ты мне понадобишься».

Глава двадцать четвертая,

С которой, собственно, все и начинается

Есть, есть у меня неотложное дело.

Дом на Горе — всего-навсего точечка, Остров — пятнышко на огромной Земле, хотя по астрономическим выкладкам и она безмерно мала. Правда, когда мы на ней обитали, она представлялась нам огромной и обильной людьми. Мне хотелось бы назвать их всех поименно, но тогда я собьюсь на перечень. Конечно, любое сказание — перечень. И все же там есть связующая нить, мысль, ритм.

Одни полагали, — во всяком случае, на каком-то отрезке жизни, — будто всем правит мысль. Это — Анна-Кирстина и сапожник с их поющей паствой. Анна-Луиза и Педер. И сын Педера, министр. Впрочем, его мысль трачена высокомерием. Высокомерие и высокий пост сгубили его. Душа обросла мясом и сделалась непроглядной.

А другие жили, подчиняясь вековечному ритму рожденья и смерти. Нильс-Глёе родил Нильса-Мартина; Нильс-Мартин родил Нильса-Олава, Нильса-Анерса и Майю-Стину; Майя-Стина родила Анну-Хедвиг, которая родила Катрин, а та родила сына, что стал врачом. Он родил Анну-Луизу; Анна-Луиза родила от сына Педера Розу Яблоневый Цвет, а Роза Яблоневый Цвет родила Майю-Стину — меня.

Нас так много! Даже сейчас, после того как я увидела с высоты Землю, только-только сотворенную из огня и пара, всю сморщенную, в складках и трещинах, покрытую морями-перинами, под которыми насиживается жизнь; даже сейчас, после того как я увидела с высоты, как первые люди выбрались из воды на сушу и поднялись с четверенек, — даже сейчас я затрудняюсь всех перечислить.

Так с чего мне начать? Чем дальше заглядываю я во время, тем больше побочных ветвей и линий выпадает из поля зрения. Что сталось с Элле и капитаном, Изелиной и кузнецом? Что сталось с сыном Анны-Хедвиг Мартином-Томасом, который переводил все сущее на язык чисел, полагая, что мир от этого становится более обозримым? Ну а куда подевался брат Анны-Луизы, который любил докапываться до сути вещей и разбирал на части все, что ни попадалось под руку? Он был уверен, что соберет все наново, если отыщет один-единственный недостающий осколок, самый важный. Но осколок тот зажат в руке у Гвидо, а Гвидо лежит на морском дне, обнимая за плечи Майю-Стину.

Есть, есть у меня неотложное дело. Мне надо разыскать всех, кто ускользнул из Сказания.

Я покинула Остров, захватив носовой платочек с последним вздохом Анны-Луизы и металлический кругляшок, доставшийся мне в наследство от Мариуса.

Я была очень молода, очень застенчива, очень самоуверенна и — невинна.

Перво-наперво я наведалась к господам Хокбиен, которые по указанию содиректора Мариуса распоряжались завещанными мне деньгами. Из рассказов Анны-Луизы я поняла, что их, господ Хокбиен, — восьмеро, я же застала гораздо больше. Они шныряли взад-вперед, точно лемминги. А выглядели запущенными: там и сям из обивки торчали пружины, руки сгибались в одну лишь сторону. Голоса тоже поизносились.

«Увы, господина Хокбиен-старшего уже нет с нами, — услыхала я. — Его отозвали домой». От их горестных лиц у меня защемило сердце. А они пустились объяснять, почему деньги мои растаяли.

«Господин Хокбиен-старший считал, что ставку нужно делать на военную промышленность, — говорили они. — Прибыль гарантирована. Сначала разрушают, потом восстанавливают. По мнению господина Хокбиен-старшего, это обеспечивает ритмичное экономическое развитие».

«Однако для восстановительных работ требуются люди, — говорили они. — А где их взять? Таково положение не только у нас — повсюду. А значит, нарушается преемственность, возникают зияющие дыры, провалы. Нам во всех отношениях недостает господина Хокбиен-старшего. Мы крайне сожалеем, что его отозвали».