Золотой шар

Поблагодарив ее за добрый совет и участие, я отыскала лифт. Попетляв по коридорам, выбралась на воздух. И — прямиком в порт. В глаза мне бросилась плоскодонка, где покачивался взъерошенный пеликан. Я сосчитала оставшиеся деньги и купила билет на теплоход, что отплывал на следующее утро.

Обратный путь был невесел, мне недоставало моего матроса, пропахшего ветром и морем. Я затосковала по нему еще пуще, когда на подходе к столице с берега потянуло зловонием. Это смердели холодильные склады, забитые до отказу мороженым мясом. Мне объяснили, что оно там хранилось годами. Его все упихивали и упихивали, пока не отказали морозильные камеры. Мясо протухло, в нем завелись и отъелись черви, круглые крыши сорвало, гнилая кровь вспузырилась, потекла через край.

Зажав нос, я поспешила прочь. Светофоры, видно, давно уже вышли из строя — одни вовсе ослепли, другие невпопад мигали. На какой-то улице мне повстречалась стайка молодых людей с крашеными волосами почище любого светофора. Я прибилась к ним и вместе с ними покинула город.

Мы набрели на дома, утопавшие в садах, и решили, что они нам вполне подходят. Мы ничего не имели против людей, которые все еще обитали там. Но им пришлось кое-чем поделиться — другой возможности раздобыть еду и прочее у нас не было. Нам тоже хотелось жить! Мы спускались в погреба, брали бутылки, консервы. Ели на террасах, а спальники раскладывали в комнатах. Далеко не все приходили в восторг от нашего появления. Только что они могли поделать? Нас было больше. Мы были сильнее.

Однажды, правда, навстречу нам вышел старик и чуть ли не силком затащил к себе. Я осталась с ним. У него были маленькие цепкие глазки, лицо цвета печеного яблока и белая бородка клинышком, которая колола мне щеки.

В садах повеяло весной. Над землею курился пар, поднялась трава, закачались под тяжестью бутонов долгие стебли. С яблонь, вишен и слив облетали белые и розовые лепестки, густо устилая землю. Буйное, немыслимое цветенье! Но когда настало лето, завязавшиеся было плоды не пожелали расти. Так и проторчали на ветках до глубокой осени — темно-зеленые, мелкие и твердые, точно камень.

Я перезимовала у старика. Я перечла чуть ли не все его книги, — они стояли в шкафах, за стеклом, — а он руководил моим чтением. Я набралась ума-разума и привязалась к книжнику, только с наступлением весны меня потянуло на Остров. Я упрашивала его уехать со мною, но его умаяла жизнь, и он предпочел остаться среди своих книг. Я звала с собой и друзей. Но они обошли еще не все окрестные дома. Тогда я подарила им на прощанье носовой платочек с последним вздохом Анны-Луизы и уехала. К тому времени я лишилась и наследства и девственности.

Когда я сошла на Остров, на набережной не было ни души. Оказывается, детей забрала к себе на Гору Майя-Стина и многие пошли к ней с большой охотой. Сейчас они спали — в горницах, в спальне, в Хиртусовой светелке, ну а те, что постарше и покрепче, — за домом, у изгороди. Майя-Стина сказала: все идет на лад, вот разве младшенький вздумал играть со спичками, а один из мальчиков раздразнил попугая, и тот отклюнул ему кончик пальца. Майя-Стина возилась по дому, не ведая устали, ей даже некогда было послушать про мои странствия. «Успеется», — говорила она.

Каждый божий день Майя-Стина ходила в лес, который уже и лесом-то трудно было назвать — от него осталась чахлая рощица. Я увязывалась за Майей-Стиной, чтобы хоть немножко побыть с ней, но она была погружена в свои мысли и почти со мною не разговаривала.

Начали распускаться березы — из клейких чешуек высунулись первые листики. Дубы пока еще не думали одеваться зеленью, зато у ясеня набухли смолистые створки почек. Его-то и проведывала Майя-Стина, и они подолгу между собой перешептывались. Выглядел ясень неважно: кора местами содрана, ствол проеден личинками и в черных наплывах, — то были раковые опухоли. Майя-Стина поглаживала больной ствол и, глядя на крону, подбадривающе кивала.

В первых числах июня она перестирала детскую одежку, а заодно освежила свое самое нарядное муслиновое платье. На следующий день, когда все было выглажено, она сняла с полки деревянную доску, где Гвидо нарисовал принцессу в голубой мантии, скатала коврик с каймою из роз, вынесла в сад небесный камень и остановила часы — придержала маятник, и он замер. Потом сунула мне в руки мочалку и велела привести детей в надлежащий вид. Совсем меня затюкала!

Ну а потом мы гуськом спустились под Гору и пошагали к лесу. Впереди — Майя-Стина, за ней — старшая девочка, которой доверили попугая. Попугай сидел у нее на плече, пощипывал ее за ухо и бил крыльями, — он тихо-мирно жил в своей клетке, и вдруг мир пришел в движение.

По пути нас никто не окликнул. Быть может, на Острове уже и не осталось людей.

«Ну а теперь все наверх, — скомандовала Майя-Стина, когда мы очутились на месте. — На дубы взбираться легче всего. Только подсадите-ка меня сперва на ясень».

В вышине шелестели светло-зеленые листья. Мы помогли Майе-Стине стать на плечи рослому мальчику, и она осторожно полезла дальше. Подыскав наверху разлапистый сук, Майя-Стина уселась. Потом сняла кожаный шнур с золотым шаром и подвесила у себя над головой. Пристроили и попугая — он сидел теперь на вершине ясеня и таращился на соседние кроны.

Дети взобрались на деревья как белки, каждый облюбовал себе ветку. Я сорвала два листка, высморкала нос малышу и передала его на руки одной из девочек. Я тоже вскарабкалась на ясень и примостилась возле Майи-Стины, чуть ниже. А она прислонилась к стволу, уперлась ногами и крикнула нам: «Хорошенько держитесь!»

Деревья зашевелились. Сперва они легонько подрагивали, потом стали раскачиваться из стороны в сторону, все сильней и сильней. Медленно обнажались корни: три могучих, с бледными мочками — у ясеня, кряжистые, со множеством боковых побегов — у дуба, ветвистые, узорные — у березы.

Последним, мощным рывком лес высвободился и взмыл. Ветер подхватил его, закружил, понес сквозь плотную облачную завесу, сквозь волнистые кочующие облака. Порою в разрывах мелькала Земля. Мы поднимались ввысь до тех пор, пока не очутились в бледно-голубом необозримом пространстве.

Вот так мы улетели и вомчались в вечность. Нам встречаются и другие леса — мерно покачиваясь, плывут они, груженные зверьем и птицами. С нами разминулся корабль под белыми парусами. Старый автомобиль, вымытый до блеска, с распахнутыми дверцами, вырулил, замер на мгновенье и медленно перекувырнулся. А вон — голубой коврик с каймою из роз, он то раскатывается на лету, то скатывается.

Воздушная бездна бесцветна, а переливает радугой. Она сотворена из пустот и простирается в бесконечность. Но пустоты зыбятся и переплескивают одна в другую.

Навстречу нам движется диван из конского волоса, неспешно оборачивается вокруг своей оси и скрывается из виду. Вереницей проплывают ЭВМ с зеленым экраном, прялка, веретено, сани, слониха со слоненком. Хоботы покачиваются, уши полощутся. Слониха и слоненок ложатся на бок, неуклюже распялив ноги.

Под нами проплывает мозаичный пол, где выложено многократно отраженное Око. На самом краешке сидят, болтают ногами люди. А вон — скрипка, вертится, кружится, смычок отплясывает на струнах. Да тут целый оркестр: струнные, ударные, золотые горны и трубы. Они испускают протяжные звуки, но звуки эти мы ловим не слухом, — музыка звучит в нас самих.