Золушки на грани. Без купюр

— Извините, гражданочка, но вы ошиблись. Никто — это я, а он — Боря. Так что, наверное, с Ленкой целоваться придётся мне. Вы это имели в виду?

— Откуда здесь этот идиот? — кричит влюблённая, — И почему вмешивается в наш интимный разговор?

— Потому, что вы ругаетесь на весь парк, бабушек с внуками распугали, не говоря уже о маньяках. Маньяки — народ хлипкий, как услышали ваши крики, так сразу решили, что это по их душу, — деликатно поясняет Никто.

— Вы думаете, что говорите, или просто так языком чешете, потому что он чешется? — чуть понизив голос, спрашивает влюблённая, — Никто не имеет права указывать мне, с какой громкостью я должна ругаться.

— Никто не указывает вам, — скромно потупившись, говорит Никто, — Просто насчёт Ленки я думаю… Это всё, что с ней надлежит делать?

— Да делайте, что хотите! Никто не заплачет, если вы её зачем-нибудь поцелуете.

— Точно, никто не заплачет! — подаёт голос влюблённый. Голос предательски дрожит, но Никто не обращает на это внимания. Указания он получил вполне чёткие: Ленку поцеловать, но при этом не плакать.

Поцеловав Ленку, а также починив ей карниз, компьютер и стиральную машинку (потому что «Ах, отчего все только целуют, отчего никто не возьмёт и не починит всё, что в моём доме поломалось, пока они меня целовали?»), Никто выходит на лестницу, в надежде, что от него на некоторое время все отстали и оно может без зазрения совести позаниматься своим любимым делом — то есть, ничем, но не тут-то было!

С криком «Никто меня не любит!» — из соседней квартиры выбегает какая-то девушка, лет на десять помладше Ленки, но тоже красивая, и быстро-быстро перебирая ногами, сбегает вниз по ступенькам. Никто догоняет её, берёт под локоток, отводит к себе в Нигде и начинает медленно, с чувством рассказывать, как именно, за что и почему оно её не любит. Никто, вообще-то, не может кого-то любить или там не любить, потому что у него нет сердца, но что же делать, если поступила заявка? Никто — оно очень старательное, и совсем не похоже на людей, поэтому думает, что если Кто-то его зовёт, то этому Кому-то нужна его помощь.

В Нигде совсем нет времени, нет также пространства, еды, птиц и музыки — там вообще ничего нет. Поэтому человек, которого не любит Никто, может просидеть там довольно долго. До тех пор, пока старательное Никто не решит, что оно хорошо выполнило поставленную перед ним задачу и окончательно убедило клиента в том, что не любит его и не полюбит ни при каких обстоятельствах.

Долго и счастливо

Однажды на лесной полянке, а может быть — на чьем-то дачном участке встретились мышь-полевка и куст сирени. Встретились — и полюбили друг друга. Они, конечно, совсем не были к этому готовы. Не принято как-то мышам-полевкам, а уж тем более — кустам сирени испытывать к кому-то любовь. Считается, что это — привилегия людей разумных. Но мышь и сиреневый куст не были знакомы с идеями разумных людей и без оглядки друг в друга втрескались. Понятно, каждый был уверен, что безнадежно. Мышь ходила кругами вокруг сиреневого куста, куст томился от невозможности выкопаться и в свою очередь водить вокруг нее хороводы.

Наконец, мышь не выдержала и подошла к кусту:

— Уважаемый куст! Должна проинформировать вас, что мне без вас не жить.

— Любезная мышь! Я по вам сохну со дня нашей первой встречи!

После этого они принялись болтать, как будто были знакомы всегда.

Одно только смущало влюбленных — они такие разные, что просто вообще!

— Мы такие разные, — говорил куст, — У нас, кустов, не принято влюбляться в полевых мышей. Примут за сумасшедшего.

— У нас, мышей, тоже не принято влюбляться в кусты. Засмеют.

Но что же им было делать, если у них была любовь, и даже не простая, а взаимная? Пришлось влюбленным плюнуть на общество и жить на всю катушку.

— Жалко, что про нас никто никогда не скажет — «И жили они долго и счастливо.» — однажды вздохнула мышь, обнимая лапками сиреневый куст, — Про таких, как мы, почему-то так говорить не принято.

И жили они долго и счастливо.

Блестящие идеи

Человек собирается написать гениальный роман, готова пишущая машинка и пачка бумаги, убегает суп, человек бежит на кухню, от плиты воняет горелым супом, человек моет плиту, бежит писать роман, по телефону трезвонят, напрашиваются в гости, нет никого, я все-таки заеду, я говорю — нет никого, и со мной будут мои друзья, я не открою, тут нет никого, совершенно случайно с нами будет твоя тетушка, у нее как раз есть запасной ключ, человек вырывает три волоска из головы, рассматривает на свет, снова кидается к столу, в ванной гудит труба, человек бежит в ванную, соседи опять заливают, надо уже начинать писать, под окном орет машина, человек бежит вниз, разгоняет детей, снова к столу, бегает кругами вокруг стола, опрокидывает вазу, бежит за метлой, заметает осколки на кусок картона, выбрасывает, надо писать, совершенно пропало настроение, соседи продолжают заливать, в дверь лезут друзья и тетя с запасным ключом, суют какие-то свертки с едой и бутылки, бегут толпой на кухню, надо писать, ты с нами тоже выпей, но меня нет дома, ты выпей как будто ты пьешь вне дома, и не забудь чокнуться с тетушкой, с такой тетушкой немудрено чокнуться, ты же у нас самый гениальный, а вот Мила вчера приехала из Италии…….

СТОП! ХВАТИТ!

Вырывает из машинки недобитый листок, комкает, швыряет на пол. Рвет и топчет предыдущие.

Все шумное сборище превращается в труху, даже тетушка, даже Мила, которая из Италии. Идеально-белая, пустая комната, стены оштукатурены, есть окно, в котором только небо и дверь, она закрыта. Еще есть стол, на столе — пишущая машинка, рядом стул, на стуле — он.

Успокоившись, начинает печатать снова. Рядом возникает пепельница. Стакан с холодным чаем.

На стенах появляются обои. Первый абзац готов. В окне мелькают зеленые ветви ивы и тополя — лето. За окном постепенно нарастает гул и звон — там оживленная улица. Телефон повисает в воздухе. Некоторое время не знает, куда ему приткнуться, потом исчезает.

На этот раз — никаких телефонных звонков, никакого супа, никаких соседей, никаких тетушек!

Одни идеи, идеальные, блестящие, как отполированные локти клерка.

В воздухе с электрическим треском начинают возникать блестящие идеи.

Добрый хозяин

У одного человека всё время умирали собачки. Он их заводил, собачки какое-то время бегали-скакали по дому, радостно тявкая и изгрызая предметы мебели, а потом почему-то заболевали неизлечимой мучительной болезнью — все как одна. Нет, мебель тут была не при чём. Атмосфера в квартире тоже — приходили экстрасенсы и управдомы, окуривали оконные проёмы благовниями и беломорами, говорили — всё у вас чисто, товарищ, даже, можно сказать, стерильно, только что мебель изгрызена. А собачки всё болели и болели. И человек, печалясь неимоверно, и глотая слёзы, вёз очередную зверушку к ветеринару, чтобы прекратить страдания маленького беспомощного существа.

Вскоре ему такой расклад надоел, и решил наш человек: вот заведу собачку, последнюю, если и она чем-нибудь заболеет — значит, это знак. Не надо мне животных в доме держать, буду кактусы разводить. Ну или пластмассовые бегонии к обоям прикалывать. Да, вот так, пожалуй, даже лучше будет.

Последняя собачка, особенно мелкой и трогательной породы, конечно же, тоже заболела. Диагноз ей поставили такой, о котором лучше вслух не говорить, а то страшно сделается, словом, всё снова оказалось плохо. Записался человек на следующее утро на приём к ветеринару, лёг спать, не поужинав, и во сне даже плакал, кусая подушку. Спит он, значит, всхлипывает, животом голодным урчит, подушкой закусывает, как вдруг комната его озаряется нездешним светом, и к кровати собачка подползает, медленно так, подволакивая всё тельце, и человеческим голосом говорит:

— Слушай, Му-Му, может, хватит уже?

— Куда идти? — пугается человек, вскакивает с кровати и ударяется головой о книжную полку, которую уже лет десять не замечал — так привык от неё увиливать.

— Да тихо, тихо, — хлопает его лапой по ноге собачка — она уже на кровать взобралась, когда только успела, и, главное, откуда силы взялись?

— Я больше не буду, — жалобно говорит человек, — Не буду собачек заводить! А ты, это… Сгинь-пропади, что ли?

— Да сгину я, сгину, — вздыхает собачка, — Если ты из милосердия своего дурацкого перестанешь меня каждый раз усыплять.

— Чего-о? — снова подпрыгивает человек, но о полку на этот раз не ударяется — теперь ему этого урока ещё на десять лет хватит.

— Того. Барыня я, та самая. Которая велела глухонемому дворнику тебя утопить. Ну, вспоминай. Ты ещё сам собачонкой был. Он тебя Му-Му называл.

— Э-э-э… — аргументированно возражает человек.

— Вот, вспомнил, умничка, хороший пёсик. Мне, стало быть, наказание на том свете выпало — быть твоей собачкой и претерпевать от тебя разные мучения.

— Какие мучения? — очнулся человек, — Нешто я тебя хоть раз…