«Зона свободы» (дневники мотоциклистки)

В первый раз я увидела всю красоту гор: оголенный оранжевый мрамор чередовался с полосами черной окаменелой глины, зеленые полосы породы рассекали белые скалы, с ошеломляющей высоты падали десятки похожих на прозрачный, голубой стеклярус ручьев. Внизу, у дороги стеклярус рвался, раскидывая крохотные бусины высоко в воздух, потом вода успокаивалась, собиралась в углублениях и через широкие трубы под дорогой стекала в Иркут. Другой берег Иркута был выше, темнее, мрачнее, настороженней. Если освещенный солнцем правый берег реки, по которому все выше и выше пробирались мы, был более уютным, и словно бы обжитым, и где-то там, по горам, наверху даже проходила вьючная тропа, а значит, там бывали люди, то левый берег Иркута был неприступной черной крепостью, темной стороной, на которую не ступала нога человека. С вершин и до самой воды скатывались широкие, зеленовато-серые осыпи, местами крутой скальный обрыв сдерживал тяжелый напор реки, и даже деревьев там не было, — им не за что было зацепиться на каменистом склоне. От этого берега исходила какая-то странная, темная мощь. Там, куда падала тень от замшево-серых, тусклых скал, Иркут был особенно глубоким, особенно страшным, особенно грозным. Небо постепенно темнело, мы видели только узкую полоску прямо над нами, наверху, её быстро затягивало серыми тучами. Ущелье от этого стало еще мрачнее. Я вспомнила, что древнее предание сойетов гласит, что на Окинское плато, на котором лежит Ильчир, не проедет человек с черными помыслами. Неужели мы не достойны?

Мне казалось, что здесь все какое-то необычное, полное тайной магии, здесь — земля сойетских духов, здесь все — живое, все дышит, все шевелиться. Даже камни.

На одном из ухабов мне на ботинок вспрыгнул, — я не шучу! — большой серый булыжник и ехал со мной несколько километров, свободно подпрыгивая и шевелясь. А потом он спрыгнул с моего ботинка и стал самым обычным камнем, который не отличишь от других, валяющихся на дороге.

Странное это было место…

Когда мы отъехали от поселка, то вскоре заметили, что на дороге не одни, — следом за нами, потихоньку, жалея подвески, ехала белая «Лада». Она временами отставала, потому что её хозяин — приятный бурят лет сорока, то и дело останавливался на берегу и закидывал на пробу спиннинг, то снова появлялась за нашими спинами. Через двадцать пять километров, когда мы высоко, где-то рядом с тучами, подъезжали к посту ГИБДД, который в этом диком месте был словно мираж из городской, низинной жизни, «Лада» пристроилась следом за нами. Мы ехали с включенным светом по привычке, а водитель машины включил фары, потому что в ущелье стало совсем темно.

На посту дорогу закрывал красный шлагбаум, в середине которого был прибит знак «Проезд запрещен». Мы остановились. Справа от дороги стоял домик с большим крыльцом, в домике горело окошко, справа у самого обрыва под соснами стоял какой-то памятник — синяя пирамидка, на которой было что-то написано. На посту было тихо.

Внезапно дверь распахнулась, и к нам бросились, на ходу застегивая кителя и напяливая фуражки, два сонных гаишника-сойета. На одном были надеты домашние тапочки, на втором — «шанхайки». Через несколько дней в районом центре Окинского района Орлике должен был состояться праздник Сурхэрбан, и гаишники решили, что на «Ладе» в сопровождении почетного эскорта из мотоциклов едет какой-то высокий гость из Улан-Удэ, а то и вовсе — из Монголии. Обнаружив, что почетный эскорт — это всего-навсего два замерзших и притихших от величия суровых Саян туриста, а в машине и вовсе едет кто-то местный, они разозлились из-за того, что обознались, и решили отыграться на нас. Они придирчиво осматривали документы, сверяли номера двигателей, потом потребовали, чтобы мы прошли в сторожку. Мы долго ждали, пока один из гаишников медленно, словно двоечник, записывал наши фамилии в толстую тетрадку. Нас расспрашивали о маршруте, о цели приезда, о дате отъезда. В общем, у нас возникло ощущение, что мы въезжаем на территорию другого государства.

— Оружие есть? — спросил нас тот, что был повыше. Он старался говорить грубым голосом, наверное, думал, что так и должны разговаривать представители власти.

— Нет, — ответили мы.

— Ага! В тайгу едете, а оружия нет?

— Нет.

— Ну а нож-то есть?

Нож у Алексея был, и даже сертификат на него — тоже, но я решила, что показывать его не стоит.

— Не-а… Топорик есть!

— Ну вы даете… В горы едете без оружия… У нас тут медведей развелось…

— Что, туристов едят? — с юмором спросила я.

— Да пока нет, — гаишник зыркнул на меня щелями глаз.

— Ну и ладно…

Мы вышли из сторожки, над ущельем сгущались тучи.

— Дождик будет?

— Обязательно будет, — серьезно ответил гаишник, — сейчас такое время — каждый день дождь идет.

Второй гаишник, пониже и пожиже, как завороженный, стоял возле моего Щенка. Он с трудом оторвал взгляд от хромированного, яркого мотоцикла, повернул к нам узкое лицо.

— Ну чё, на обратном пути поедешь, оставишь его нам. А? На втором уедешь…

Мне стало не по себе, потому что по его неподвижному желтоватому лицу было непонятно, шутит он или говорит всерьез.

На дождь мы не рассчитывали, но отступать не привыкли. Я надела дождевик, и мы поехали вперед. Почти сразу же начался дождь, черная, рваная вата туч опускалась все ниже и ниже, скрадывая все кругом, и уже не было видно ни скал, ни курумов, ни конца дороги, ни её начала. Мы остались в ущелье одни. Вроде бы и дорога была недальняя, и выехали рано, но вот, поди ж ты, уже темнеет. Или это тучи украли весь солнечный свет?

В самом опасном месте за шумом реки мы услышали рев двигателей тракторов и задрали головы вверх: какой-то отчаянный бульдозерист работал на склоне на самом верху, он сталкивал в сторону каменные глыбы и разгребал гравий. Так вот почему дорога напоминает стиральную доску!

У перевала Нуху-Дабан мы немного постояли, посмотрели на высокий водопад, который падал со скалы в каменную чашу, и потихоньку двинулись дальше. Иркут все как-то сужался, мелел, да и превратился в небольшую черную речку, которая, сердито бормоча, бежала по камням. На Окинское плато мы выехали уже в сумерках.

Мы сразу же оказались на развилке дорог в странной ровной местности, кругом были низкие холмы, да даже не холмы, а просто равнина как бы слегка повышалась, а потом снова происходило снижение рельефа. Мы видели сразу два истока — слева, сразу за пригорком, в низине начинался крохотный ручей — это была грозная река Ока-хем или Ока. Её долина, начинаясь с вот этой маленькой ложбинки, уходила вглубь плоскогорья. А справа тек Иркут. Туда показывал синий знак с надписью «Самарта».

Алексей оглянулся, и его глаза стал большими от волнения.

— Смотри!

Я посмотрела: справа прямо на нас шла грозовая косматая туча. Она загребала широкими лапами по безлесым холмам, а наэлектризованная шерсть этого свирепого, страшного животного сверкала молниями. Туча надвигалась, вот-вот норовя поглотить и Иркут, и дорогу, и нас… Волосы на голове зашевелились.

— И сюда смотри!

Я обернулась назад. Сзади нас догонял дождь. Пелена затянула ущелье — бескровные нити дождя слепо ощупывали каждый камень и неумолимо приближались к нам. Нам некуда было деваться, совсем некуда. Мы рванули в сторону Самарты, по укатанной, уже влажной песчаной дороге. Черный Иркут вился рядом. Мы не успели проехать и километра, как на нас обрушилась гроза. Сперва все словно затянуло туманом, и вроде даже ветер поднялся на какое-то мгновение, а потом на нас обрушилась ниагара воды. Белая, кипящая вода низвергалась и низвергалась, и низвергалась с небес, и нам показалось, что это уже никогда не кончится, что нас смоет в Иркут Великим Всемирным потопом и унесет к Океану. Вверх было видно не больше чем на пять — шесть метров, из лохматого брюха тучи в холмы били молнии, и казалось, что туча передвигается на этих электрических лучиках.

— Бросай мотоцикл! — крикнул Алексей, мы тормознули на обочине, выключили зажигание и, вытащив из-под багажа полиэтилен, кинулись вниз по склону.

Мы были словно два громоотвода на плоской крыше мира. Мы присели на корточки, накрылись полиэтиленом и держались за руки. Мы ничего не могли сделать, и, наверное, именно поэтому сильного страха не было. Нам оставалось довериться Божьему промыслу и только. По лицу текли капли дождя, остро пахло озоном, травой и мокрой землей, под ногами в мелкой траве текли десятки крохотных ручейков, они стекали со склона в сторону Иркута, который вдруг словно стал больше и шире, и еще чернее. Яркая вспышка озарила окрестности, короткие, бешеные молнии стали бить совсем рядом, в холм, чуть выше и дальше мотоциклов. Алексей до боли сжал мне руку. Он боялся грозы больше меня. В детстве он своими глазами видел, что может произойти. Он рассказывал, как в лесу их с мальчишками застала гроза, как они все вместе бежали через поле домой, и как молния попала в его друга Сашку.

Мальчишки даже искусственное дыхание пытались делать другу, но тот умер мгновенно.

Я сжимала ледяную руку Алексея, другой замерзшей рукой держала полиэтилен. По пальцам стекала вода и попадала в рукав химзащиты. Все было мокрым, и все блестело: трава, мотоциклы, полиэтилен, костюм химзащиты, загорелое лицо Алексея, его белый шлем, заклепки на косухе. От раскатов грома дрожали холмы, и мне оставалось только просить Творца, чтобы он защитил нас.

И ливень отступил. Еще ворча и огрызаясь, туча уходила по Оке, утаскивала по съежившимся от холода желтым холмам свое разлохмаченное, черное брюхо. Ливень еще шуршал по траве, но уже не было такого безудержного напора воды, низвергающейся с неба, молнии стали бить реже.