«Зона свободы» (дневники мотоциклистки)
Шрифт:
— Еще вчера.
Меня в который раз уже поражает беспечность парней, причем, не только молодых.
Это игра со смертью, но они этого даже не понимают… Будаеву сорок пять, он что, не знает, что такое горная река? Нет, видно, не знает… Как они могли вчера остаться ночевать на острове? А если бы вода прибыла тогда?
А дорога становится все шире и шире, и вот, уже под ногами отличная автомобильная гравийка. Елки-палки, да я такой хорошей дороги не видела… Ой, давно не видела…Отсюда видно, какое большое озеро Иркана — второго берега почти не видать. Облака понемногу поднимаются вверх, рассеиваются, и над нами появляется такое же голубое, как озеро, небо! И даже солнышко выглядывает. Мы снимаем куртки, и идем по дороге вдоль берега — справа озеро, слева березовая роща. Потом начинаются холмы и мы, наконец, видим отворот, который, ну, никак не пропустишь, разве что глухой ночью. Мы обходим склон холма, и перед нами, на той стороне дороги
Кладбище старое, аккуратное, не скученное — земли здесь много.
Через полтора километра мы вступаем в безлюдный поселок под вопли какого-то человека. Он сидит на водонапорной бочке и страшно, истерично орет в нашу сторону. До него так далеко, что слов разобрать невозможно, но тон агрессивный.
Я готова ко всему, — если близкие товарищи могут стать волками тряпошными, то уж чего хорошего ждать от чужих людей?
Улицы в поселке широкие — даже в Тункинской долине мы не видели таких широких улиц. Дома по-кулацки добротные, крепкие, широкие. Заборы — тоже крепкие, почти везде глухие, только у некоторых домов есть палисаднички с цветами. Мы идем и идем, но так никого и не видим, на улицах безлюдно. Должен же здесь быть магазин?
Если он закрыт, то должен же здесь жить продавец? Если его нет, то вообще здесь хоть что-нибудь должно же быть! Мы идем все дальше вглубь поселка и, наконец, видим деда на скамейке у ворот, дед курит трубку и равнодушно смотрит на нас, словно мимо его дома каждый день ходят одичавшие, почернелые люди в военной форме. У него такой равнодушный и отрешенный вид, что мы не решаемся заговорить и проходим мимо. Солнце садится. За поселком виднеются новые горы. Кажется, мы скоро его пройдем, но так и не нашли еще магазин. Больницу видели, а магазин — нет. Наконец, Алексей спрашивает у женщины в белом платке, где можно купить продуктов, к ней на помощь сразу приходит какой-то мальчишка, он показывает нам дорогу на центральную площадь поселка. Площадь довольно большая, вдоль нее стоят дома, самые разные — от сельсовета, с телевышкой и антенной, до столовой, которая сейчас закрыта. Мальчишка подводит нас к закрытой двери с окошечком. Раз есть такие меры безопасности, значит, здесь не безопасно, решаем мы. Дебелый, черноголовый мужик выглядывает из окошечка и спрашивает, что нам нужно. Его голова едва пролазит в отверстие. Он ставит нас своим вопросом в тупик. И в самом деле, что? Нас много, сил мало, с деньгами — не очень. Что брать? Мы берем каких-то консервов, крупу, макароны, соль, сахар, сигареты, шоколад, берем лапшу в пачках — от одной мысли о вкусе этой дешевой лапши, которая в обычное время на фиг никому не нужна, разве что с деньгами совсем туго, у меня слюной наполняется рот и в животе начинает урчать — она ведь со специями! Она соленая! Мужик расспрашивает, откуда мы, узнав, что мы пришли через сто десятый километр и сейчас торчим на Срамной, удивленно цокает языком. За его спиной — большая оббитая вагонкой комната со множеством стеллажей, он уходит туда, чтобы принести продукты. Мы распихиваем банки и пакеты по сумкам, Алексею достается самый тяжелый вещмешок. После недолгих раздумий я покупаю бутылку водки, я еще не знаю, зачем она мне, было бы что стоящее, может пригодилось бы, но пить водку — это даже в нашем положении слишком. Но я все равно её покупаю. Мы то и дело оглядываемся, чтобы к нам никто не подошел, мало ли… Правда, те люди, которых мы видим, не оправдывают рассказов дальнобойщиков — они спокойные, преисполненные чувства собственного достоинства. И на улице так чисто, как в городе не бывает, словно дворники каждый день ходят и подметают землю. Много местного населения.
Нам кажется, что это уже не буряты, а якуты. Они словно бы пониже, покоренастей, да и лица совсем другие. Многие посматривают на нас с любопытством, но не подходят. Что ж, по крайней мере, они не ведут себя агрессивно, а это уже много значит…
Юрка сразу же начинает хрумкать какими-то чипсами, мы разворачиваем шоколад, берем баллон с газировкой и потихоньку, жуя на ходу и запивая липкое лакомство, идем обратно. Фольга обертки восхитительно шелестит, шоколад тает в грязных руках, мне очень хочется их облизать, и я их украдкой облизываю…
Мы идем обратно по дороге, растянувшись цепочкой, по очереди пьем газировку, разумно рассудив, что проще её выпить, чем нести, к тому же мы купили её на свои деньги, а не на общие. Идти обратно сложнее, — сумки с каждым шагом становятся все тяжелей.
Напротив кладбища Алексей вдруг останавливается и говорит, что он сбил ноги. Он хромает и отстает, я пытаюсь забрать у него часть вещей, но он вцепляется в них
клещом и не отдает почти ничего, разве что пачку макарон… Солнце садится, сумки оттягивают руки и плечи, а мы медленно пробираемся вперед, осознавая, что до лагеря бесконечно далеко… Алексей все время спотыкается.Когда совсем темнеет, я не выдерживаю и сажусь прямо на обочину.
— На, одевай! — я быстро расшнуровываю кроссовки, и скидываю их. — Давай сюда сапоги…
Алексей до того уже измотан, что не спорит, надевает кроссовки, отдает мне сапоги. Сапоги тяжелые и идти в них нелегко. Через километр начинаю отставать я.
В темноте мы включаем фонарик — он у нас один на всех, и кто-то обязательно идет в темноте. Это маленький китайский металлический фонарик — его тусклое пятно совсем ничего не освещает. Мы спотыкаемся, то и дело падаем. Сапоги кажутся мне с каждым шагом тяжелее…
Нас обступает черная стена леса, он угрожающе шумит, и нам становится жутковато — кругом, на многие сотни километров вокруг нет никакого жилья, кроме Куморы. Я не выдерживаю первая — мне можно, я женщина.
— Дай топорик! — прошу я Алексея, и тот на ощупь достает топор.
Я беру топорик и начинаю тихонько стучать по нему, чтобы… Да если бы я знала, зачем я это делаю! Просто это почему-то вселяет в меня уверенность, что зверь на дороге, будь то волк или медведи, услышит нас и отойдет в сторону. Мы идем в кромешную тьму, взбираемся все выше и выше и выше… Я уже не понимаю, где мы, что с нами — руки занемели, ноги — тоже. Я все время цепляюсь за камни и за корни носками сапог. Как Алексей так долго в них шел? Внезапно в лицо мне бьет свет фонарика, я жмурюсь от яркого света и сразу не могу понять, кто это?
— Ну, слава Богу! — слышу я тонкий голос Будаева. Мецкевич забирает у меня топорик, стаскивает с Алексея тяжелый вещмешок.
— А мы уже вас потеряли… — продолжает громко говорить Будаев, — время-то — час ночи! Ну, пошли вас встречать…
— Далеко еще? — Алексей хрипит от усталости.
— Да нет, километра два — два с половиной.
Я закрываю глаза. Это далеко… Наши «спасители» быстро уходят в темноту — у них мощный фонарик, Юрка налегке идет быстро. Мы остаемся одни в кромешной темноте и даже без топорика. Если бы не злосчастные сапоги, мы бы, наверное, так не устали, но они кандалами висят на ногах, не пускают. Мы бредем в темноту, бредем и наконец, мне начинает казаться, что это уже никогда не закончится… Ноги горят в огне, в спину голодным зверюгой вгрызается боль… Фонарик садится… Куда идти? Под ногами хлюпает вода, я проваливаюсь куда-то между кочками, потом обдираю колени на камнях… Последний километр мы тащим друг друга — я то и дело начинаю всхлипывать, а Алексей уговаривает меня держаться.
— Ну что ты, мышонок? Давай, держись, — но по голосу слышно, что сам он держится из последних сил, наконец, мы переходим ручей и поднимаемся на последний пригорок.
На площадке полыхает костер, все сидят возле него и чему-то радостно смеются.
Наверное, они рады тому, что есть еда. На нас никто не обращает внимания.
Алексей помогает мне залезть в палатку, — на пороге лужа, я наклоняюсь, на коленях забираюсь внутрь, переворачиваюсь и сажусь. Я еле сдерживаю крик — спина полыхает огнем боли. Я долго полулежу на боку, не в силах пошевелиться. Я жду, когда боль погаснет. Очень хочется пить, Алексей у костра выкладывает продукты, вещмешок с тем, что мы купили для себя, закидывает в палатку и садиться на пороге. Мы пьем оставшуюся в баллоне воду, пьем и не можем напиться — она слишком сладкая. Алексей стаскивает с себя кроссовки, я свечу фонариком: подошва его ног — одна огромная, вздувшаяся мозоль… Сняв кроссовки, он не может даже на голую ногу надеть их назад. Как же ты шел, Лёшка?
Но он не унывает, отдышавшись, хромает к костру, кое-как засунув ноги в расшнурованные кроссовки и ступая на внешней стороне стопы.
Справившись с болью, выползаю и я — нужно поесть… Нам выделяют кипятку, нам улыбаются. Женька Королев улыбается шире всех.
— Ну, что, Алина? Как там, в Куморе? Не страшно?
— Нормально… Сходишь сам, узнаешь…
Он вдруг серьезнеет, кивает головой.
— Если задержимся тут, в следующий раз пойду я.
Я ем лапшу с настоящим белым хлебом, но от усталости не чувствую вкуса. Потом мы забираемся в холодную темноту палатки и натягиваем на себя спальники…
Клуб (2001 год, межсезонье)
Мы провели всю зиму в гараже — ремонтировали одиночки и поднимали на ноги «Урал» с коляской, который Алексей перегнал к нам из Северного. «Урал» был в плачевном состоянии — брат Толик гонял на нем, как на кроссовом мотоцикле, амортизаторы вытекли, сальники на двигателе потекли и покрыли мотоцикл толстым слоем смолянистой грязи, масло Толик вовремя не доливал и оказалось, что от перегрева задрало поршни. Мы трудились, как пчелки, и не унывали от большого объема работы: нам нравилось сидеть в гараже, крутить гайки, пить черный чай из электросамовара и ходить в валенках, потому что у пола было очень холодно.