«Зона свободы» (дневники мотоциклистки)

И с самого детства это было для меня пыткой.

Отец всегда будил меня почему-то в самый последний момент, и мне приходилось носиться по дому, отыскивая уже затерянные в сборах вещи, потом все долго мерзли у дверей института, потом долго тряслись на тошнотных, вонючих ПАЗиках по проселочным дорогам, а потом всех выгружали посреди какого-нибудь необъятного поля. Дул ветер, было холодно, а в туалет нужно было бегать за полтора километра.

Отец всегда бывал раздражен, кричал на меня, заставлял наклоняться за каждой картофелиной и переворачивать её глазками кверху, потом обязательно сыпать в лунку удобрение, и только потом брался за лопату и проходил еще один ряд, выкапывая новые лунки и заодно закапывая предыдущие. Остальные, как мне всегда казалось, относились к картошке более легко, и, — странное дело! — она платила им хорошими урожаями, а наши труды часто уходили в песок. Остальные копали её с улыбками, с шутками, поглядывая на чужих жен, улыбаясь чужим дочерям, беззаботно закидывая картофелины в ямки и слегка присыпая ямки землей. Мы упорно смотрели в землю и переругивались.

И все же посадка картошки была хороша тем, что заканчивалась быстро, хуже была прополка и окучивание.

К июлю поле зарастало так, что картошки было не видно. Транспорт предприятие уже не выделяло, поэтому приходилось добираться до поля своими силами. Если поле было под Мегетом, то можно было доехать на электричке, а если оно находилось под высоковольтной линией у Новожилкино, приходилось ехать на велосипеде. Мама на поле не работала, мы ездили вдвоем с отцом. Обычно стояла невыносимая жара за тридцать градусов, было сухо, солнце сжигало кожу, невыносимо хотелось пить, а воды всегда было мало, я мотала туда-сюда тяжелой тяпкой, хотя мне хотелось бросить все и уйти с поля хотя бы и пешком. Четыре сотки — кровь из носу, нужно было обработать за день. Почему за день? Не знаю, мы всегда обрабатывали их за день. Я помню осыпающийся песок, омерзительных, жирных, белых червей, которые я то и дело выворачивала из земли тяпкой, чахлые кусты картошки, которые приходилось отыскивать среди сорняков, и колючие стебли осота, о которые я до крови обдирала ладони.

Я не знаю, почему было так важно посадить и непременно вырастить эту картошку, хранили её в сыром, теплом подвале нашего пятиэтажного дома, и она начинала прорастать уже зимой, а к весне сгнивала. К тому же собирали мы её не так уж и много, иногда бывало так, что садили куль, а собирали три. И не стоили эти три куля картошки всех тех трудов, которые были на неё затрачены.

Я совершенно точно помню два случая, которые заставили меня относится с особым отвращением к этой работе.

Первый случай произошел, когда мне было лет двенадцать-тринадцать. Отец решил ехать на картошку на велосипедах. Это означало, что нам придется проехать километров восемь-десять, потом полоть и окучивать, а потом возвращаться. С утра шел дождь, но отец все равно решил ехать. Почему мама не возражала, не знаю. Я промокла насквозь, не успели мы доехать до моста через Китой, я замерзла совсем, когда мы ехали по трассе, машины обдавали нас потоками воды, и холодный ветерок заставлял шевелить педалями. Потом мы свернули куда-то в сторону, проехали по гравийке, спустились под мост и стали пробираться сквозь заросли мокрой травы и кустарника, ведя велосипеды руками. Если у меня что и было до этого сухим, то здесь все промокло окончательно. Когда, наконец, выбившаяся из сил, я увидела картофельное поле, то с ужасом ждала, что отец сейчас, как всегда, погонит меня полоть и окучивать. Дождь припускал с новой и новой силой, он шелестел по хвое сосен, по листве березок, желтушная трава и шиповник на обочине дороги были мокрыми. Отец кое-как развел костер, приказал мне греться возле него, а сам взял тяпку и пошел на поле. Я не помню, сколько я стояла у костра, суя в огонь окоченевшие руки и ноги. Изо рта шел пар. Отец, как это ни странно, вернулся довольно быстро — через час с небольшим, и сказал, что мы возвращаемся. Дождь уже превратился в ливень. В траве, через которую мы возвращались, паслись быки.

Я знала, что они на самом деле не видят красного, но моя красная крутка заставила меня в панике жаться к отцу. Он шипел и отталкивал меня, я ему мешала.

Когда мы выбрались на трассу, он попытался закутать меня в полиэтилен, который оказывается, у него был, но тут уже взбрыкнула я: какой смысл кутать меня в штору для ванны, если я и так уже насквозь мокрая? И я уехала вперед, а он завернулся в штору сам и потихоньку ехал сзади.

— Ты зачем ребенка в такой холод с собой утащил? — закричала мама, увидев мое синее от холода лицо.

— Я думал, дождь закончится, — ответил он отрывисто.

Второй случай произошел, когда я была уже взрослой, а на дворе был то ли девяносто четвертый, то ли девяносто пятый год — самое тяжелое время для нашей семьи. Копать картошку мы поехали втроем. Поле было под Мегетом. Большая часть участков оказалась убранной, а то, что осталось, быстро разворовывали местные мужики. Они приезжали на поле, высматривали еще не убранные клочки земли, и быстро, втроем — вчетвером подбирали картошку за раззявами. Так что работать надо было быстро. Надо было. Но не удалось. Отца скрутил радикулит. Он лежал на своей черной балоневой куртке на меже, а мы с мамой «рыли носом» землю. Урожай, как назло, был хорошим. Мы пластались по полю, но было ясно, что не успеваем.

Наверное, именно это всегда было самым сложным — мы всегда не успевали. Все приезжали на поле большими семьями, по шесть-семь человек. А у кого народу было поменьше, у тех и поле было маленьким. А мы вдвоем с отцом рвали жилы и старались вовремя убрать свои четыре сотки. Уборка заканчивалась рано — в два, в три часа все уже начинали грузить мешки на грузовик. Мы в это время еще метались по полю, подкапывая оставшиеся кусты, скидывая картошку в мешки, отец сердился, я злилась, и к нашему полю машина подходила в последнюю очередь.

Вот и сейчас стало понятно, что нам не успеть. Наконец, машина подошла и к нам, какие-то мужики, видимо, коллеги отца, быстро позакидывали мешки куда-то наверх, мама еле-еле уговорила водителя посадить в кабину отца. Мы вернулись вечером домой измученные, но было ясно, что остаток поля, а там было еще больше половины, нам придется убирать вдвоем с мамой завтра. Как вывозить картошку, никто не знал.

Отец, которому стало легче сразу, как только его несколько раз тряхнуло в грузовике, пообещал договориться с кем-то о машине.

Мы поехали на электричке, потом, с лопатами наперевес, долго шли по проселку, потом вышли на поле и поняли, что проблемы только начались, — кругом не было ни души. Мы закончили копать к вечеру, а обещанный отцом грузовик так и не пришел.

На дороге позади нас стоял мужик с машиной, смотрел из-под руки и явно ждал, когда мы бросим картошку. Когда он все же скрылся, я в отчаянии стала копать канаву, чтобы закопать мешки с картошкой туда…

Нет-нет, все закончилось благополучно. В конце концов, мы заметили на краю поля грузовик, который собирал мешки на двух-трех оставшихся дальних участках. Мама сбегала за ним через все поле и договорилась вывезти картошку за деньги. Так мы спасли урожай.

А самый последний урожай отца кто-то выкопал, чему я, каюсь, была даже рада.

Дело в том, что картошка у родителей уже была, — на даче отец разработал специальный участок. Ну, а Алексей картошку брал у родителей — у них, кроме своего огорода был участок за Китоем. Кто выкопал последний урожай — какой-то злоумышленник или кто-то из преподавателей института просто перепутал поле, осталось загадкой…

И только несколько раз побывав на поле уже с Алексеем, я поняла, почему я так не любила эту работу: для нас это всегда была каторга, а в семье Алексея работа была в удовольствие. Здесь никуда не торопились, вовремя отдыхали, воды было вдоволь, все с удовольствием, вкусно ели в перерывах и никому не приходило в голову обработать шесть соток поля в один присест. Поле обрабатывали по очереди, в несколько приемов, а копать выходила вся семья, и то на это уходило два, а то и три дня. А куда было торопиться? На участок с собой обязательно брали сменную одежду, обувь, нитяные перчатки для защиты рук, после работы все отдыхали, неторопливо мылись, переодевались, и только потом везли картошку в Северный, где её уже потом, в течение недели неторопливо, тщательно просушивали, перебирали, складывали в мешки и убирали в просторный холодный погреб. Никто не надрывался, работали споро, дружно и в охотку. От самых слабых, вроде меня, никто и не ожидал многого — тут главное было участие. Делай как можешь, и сколько можется, — такой принцип делал работу необременительной и даже приятной.

Был и еще один момент, почему было невозможно работать на отцовской даче — он контролировал каждый шаг и начинал сердиться, если кто-то хотя бы немного отклонялся от его указаний. Да и ночевать было практически негде, а ехать за тридцать километров от города в битком набитом автобусе всего на несколько часов было настоящей каторгой.

За семнадцать лет владения участком отец так и не простроил дом: в те времена, когда участки выделяли, купить стройматериалы было невозможно — в стране с самими большими запасами леса стройматериалов не было. Отец вышел, как ему казалось, из положения, купив большой двухэтажный дом в деревне Суховской.

Деревня эта, существовавшая несколько сотен лет, вдруг кому-то не понравилась, и её, под предлогом того, что она стоит в промышленной зоне нефтеперерабатывающего завода, разорили — жителям дали квартиры в городе, а дома распродали дачникам на вывоз. В доме, который за сто рублей купил отец, до революции был постоялый двор.

Отец пронумеровал сруб и разобрал его, обнаружив под нижними венцами монеты 1837 года. Когда я побывала на разборе, мне пришла в голову мысль, что дом нужно оставить в покое, а на дачный домик нам вполне бы хватило новенькой сухой конюшни, выстроенной на краю. Но отец решил по-своему — дом он с помощью каких-то знакомых перевез на участок, и громадные бревна и простенки заняли половину участка, а конюшню, как оплату за труды, отдал помощникам. Один из них этим же летом выстроил себе домик. Отец же несколько лет строил громадный фундамент, потом копал глубокий подвал, который укреплял кирпичом и бетоном. В первую же зиму у него украли простенки, а потом дом, который и так уже простоял полторы сотни лет, начал гнить, потому что отец накрыл его листами железа и линолеумом, чтобы его не разворовали еще больше. Наверное, отец рассчитывал на то, что мой брат, который жил в Москве, вернется, и они вместе сложат дом, потому что одному человеку невозможно было сложить лиственничные колоды. Но брат не вернулся, и дом продолжал гнить, все глубже уходя в землю.