Зощенко

«Все это утверждало мое представление о полезности моей работы. Да я и сам полагал, что работая в своем жанре, я помогаю вскрывать недостатки, помогаю бороться с пережитками прошлого.

Мне очень трудно сейчас определить, в чем же именно заключаются мои ошибки. Но я допускаю, что сатирический жанр уводил меня иной раз к шаржу. Хотя мне всегда казалось, что такой прием законен и он в традиции литературы (Щедрин, Гоголь, Свифт). Тем более что я писал об отрицательных явлениях. И некоторый шарж был необходим для того, чтобы вызвать у читателя смех, улыбку, для того, чтобы ярче подчеркнуть написанное.

И, пользуясь таким приемом, я никаких злых намерений не имел. Да и злоба никогда не питала мою литературу.

Напротив, мне всегда казалось, что полезней и радостней изображать положительные стороны жизни и светлые черты характеров. И к такой положительной теме я постоянно стремился. Хотя осуществить такой переход было крайне нелегко, так же нелегко, как комическому актеру перейти на героические роли. Тем не менее с 30-х годов я стал пробовать свои силы в иных жанрах. И мне удалось написать ряд повестей и рассказов на положительную тему.

Я очень подавлен тем, что случилось со мной. Я с трудом возвращаюсь к жизни. Но у меня есть еще некоторые силы для того, чтобы работать. Совестно признаться, но до постановления ЦК я не совсем понимал, что требуется от литературы. И сейчас я бы хотел заново подойти к литературе, заново пересмотреть ее.

Я прошу Вас и Центральный Комитет позволить мне представить на рассмотрение новые мои работы, начатые недавно. В течение года я бы мог закончить две большие работы.

При этом я, конечно, не прошу каких-либо льгот или снисхождения в моем трудном и сложном положении.

Мне единственно нужно Ваше хотя бы молчаливое согласие на это, для того, чтобы у меня была некоторая уверенность, что новые мои работы будут рассмотрены.

Я понимаю всю силу катастрофы. И не представляю себе возможности реабилитировать свое имя. И не для этого я буду работать. Я не могу и не хочу быть в лагере реакции.

Прошу Вас дать мне возможность работать для советского народа. Я считаю себя советским писателем, как бы меня ни бранили.

М. Зощенко».

Перед нами документ, свидетельствующий о трагедии великого писателя, для которого вся жизнь — в его литературе, который не может не работать, но просит у власти дать ему возможность писать то, что «требуется от литературы», как это диктует сама власть. Он просит позволения у власти представить ей на рассмотрение без «каких-либо льгот или снисхождения» все, что он напишет. А писать он будет так, как наконец он это понял с помощью постановления ЦК…

У него не было никакого намерения писать что-либо «в стол», потаенно, разоблачительно, против терзавшего его режима. Наоборот, он убежденно заявляет: «Я не могу и не хочу быть в лагере реакции». Он — советский писатель и просит дать ему возможность работать для советского народа…

Но и Анна Андреевна Ахматова думала о народе, когда тайно, не записывая, слагала свой «Реквием», а позднее — писала:

Нет! и не под чуждым небосводом И не под защитой чуждых крыл — Я была тогда с моим народом Там, где мой народ, к несчастью, был.

Для Зощенко, принявшего всевластную в стране идеологию, служение народу сделалось исполнением указаний начальников над литературой.

Сразу после постановления ЦК вокруг Зощенко образовалось «блокадное кольцо» — немалое число друзей-приятелей, особенно из тех, кто занимал хоть какие-то чиновные посты в Союзе писателей и издательствах, отстранились и вовсе отступились от него. Один такой, имя которого Зощенко не назвал, встретившись с ним на мостике через канал и проходя без задержки мимо, низко наклонил голову и проговорил: «Прости, Миша, у меня семья, дети…» Другие, просто знакомые по Союзу писателей и еще недавно почтительно искавшие его внимания, вовсе делали вид, что никогда не имели с ним никакого соприкосновения.

Но оставались у Зощенко и верные друзья. Среди самых близких была и Лидия Чалова. В своих воспоминаниях она рассказала о том, как вел себя Зощенко в первые дни обрушившегося на него лиха:

«<…> И вдруг… приезд в Ленинград Жданова и его доклад перед писателями. Михаила Михайловича на это писательское собрание не пригласили, и о том, что там говорилось, он узнал от В. М. Саянова (их квартиры были на одной площадке), а потом поспешил к М. Л. Слонимскому, где собрались близкие ему люди и где вместе с ними, как написал в своих воспоминаниях Михаил Леонидович, он провел „поистине страшную ночь“. На следующий день он выехал в Сестрорецк. Он, безусловно, догадывался, что газеты вот-вот начнут на все лады склонять его имя, и решил хотя бы отсрочить для своих домашних предстоящий удар. Каждое утро он первым делом шел к почтовому ящику, проверял — не началось ли, и когда наконец появилось постановление ЦК, забрал все газеты и, ничего не сказав Вере Владимировне, уехал в Ленинград. Понятно, что подобные действия Михаила Михайловича кому-то покажутся лишенными смысла. Рано или поздно домашние все равно ведь узнали бы о нависших над их головами новых тучах. Конечно! Но уж такой он был — никогда не умевший отвести от себя беду, добрейший и трогательно наивный Михаил Михайлович. Он весь в этом поступке…

Все первые дни после публикации постановления ЦК начинались для меня так. Прихожу на работу и тут же слышу: „Зощенко застрелился!“ Сломя голову бегу на канал Грибоедова. Он сам открывает дверь… Слава Богу!.. На следующее утро: „Сегодня ночью забрали Михаила Михайловича!“ Снова бегу… Нет, к счастью, опять ложная тревога. Но он говорит, что вообще-то ждет ареста не сегодня, так завтра…

Возвратившись в Ленинград, я жила у родителей, и Михаил Михайлович почти каждое воскресенье приходил к нам обедать. Ждали мы его и 25 августа (то был первый воскресный день после напечатанного в „Правде“ постановления), а он все не шел и не шел. Тогда отец попросил меня позвонить ему и сказать, что без него мы за стол не сядем. Я позвонила, Михаил Михайлович вскоре пришел, и с того дня мне ни разу уже не потребовалось делать ему „дополнительное приглашение“. Он знал, когда мы садимся за стол, и всегда появлялся точно ко времени». (Добавим, что Л. А. Чалова сразу после исключения Зощенко из Союза писателей купила ему хлебную карточку, которой он был лишен.)

Зощенко действительно ждал ареста. Как и ему самому, эта акция многим казалась тогда неизбежной. И Зощенко при встрече со знакомыми людьми стал уклоняться от какого-либо общения с ними, дабы не бросить на них тень связи с человеком, объявленным почти что государственным преступником. Характерный случай описала актриса Е. В. Юнгер, жена главного режиссера Ленинградского театра сатиры Н. П. Акимова (в этом театре, напомним, в первые месяцы войны шло сатирическое обозрение М. Зощенко и Е. Шварца «Под липами Берлина»):

«<…> В сорок шестом году, после постановления о журналах „Звезда“ и „Ленинград“, как-то я встретила его на Невском и кинулась к нему. Скользнув безучастным взглядом, не обратив на меня ни малейшего внимания, он прошел мимо. Смуглое лицо его еще больше потемнело, показалось мне совсем черным. Он шел своей спокойной, довольно быстрой, размеренной походкой, как обычно очень прямой, слегка откинув назад голову. Я побежала за ним, схватила его под руку.

— Михаил Михайлович, вы меня не узнаете?

Мягким неторопливым движением он освободился от моей руки. Не поворачиваясь ко мне, глядя прямо перед собой, сказал:

— Разве вы не знаете, Леночка, что нельзя ко мне подходить? Почему вы, увидев меня, не перешли на другую сторону?

Я еле удержалась, чтобы не зареветь. Снова крепко схватила его под руку и выпалила, словно боясь, что он сейчас исчезнет, что провожу его, куда бы он ни шел. На этот раз он не отнял своей руки и, как обычно, без всяких модуляций, на одной ноте произнес: