Зощенко

А незадолго до того в жизни Зощенко появилась еще одна женщина. Появление ее отмечается в воспоминаниях Веры Владимировны следующим образом: «Итак, шла зима, пожалуй, самая тяжелая зима моей жизни. Хозяйство пришлось взять целиком на себя — убирать квартиру, чинить и штопать белье, кормить Валю и себя… Михаил от моих обедов категорически отказался и весь год завтракал и обедал у „Маришки“…» (Речь идет о зиме 1947/48 года.)

«Маришка» — это Марина Диадоровна Мухранская (Багратион-Мухранская), бывшая жена известного сценариста и теоретика кино М. Ю. Блеймана, жившая в том же доме, что и Зощенко. До войны и затем в эвакуации в Алма-Ате, где Блейман работал на «Мосфильме», знакомство у них было, что называется, шапочное. У Мухранской (ее квартира находилась двумя этажами выше) Зощенко стал бывать после войны, когда Блейман уехал в Москву, а она с сыном осталась в Ленинграде. И именно в ее доме он обрел тот оазис, где мог укрыться от разразившейся над ним грозы, отключиться от тогдашней общественной свистопляски. Воспоминания М. Мухранской, названные ею «Без литературы», говорят прежде всего об этом. Приведем несколько выдержек:

«<…> Двенадцать последних лет его жизни я чуть ли не каждый день видела его у себя, но дорожила нашими отношениями не потому, что он знаменитый писатель. Для меня он был просто человек, которого несправедливо и жестоко обидели, и вот он приходит в мой дом, чтобы отдохнуть от забот и на время забыть свои горести. <…>»

«<…> Я не спрашивала его о семье, о людях, с которыми он поддерживал отношения, о том, чем в тот или иной день было занято его время до прихода ко мне, — словом, я не спрашивала его ни о чем, что находилось за пределами интересов, которыми жил мой дом. И потому он рассказывал мне лишь то, что хотел, делился лишь тем, чем ему было необходимо со мной поделиться.

Время от времени он приходил в очень плохом состоянии. Что-то опять в очередной раз случилось — какая-то новая неприятность. Если заговорит, я, конечно, разговор поддержу — постараюсь успокоить, развеять его страхи и опасения, отвлечь от тяжелых дум. Но, бывало, придет и молчит, весь вечер промолчать может. Я копошусь на кухне, вяжу или, если очень устала за день, прилягу и задремлю, а он все сидит и думает о своем. Потом встанет и так же молча уйдет. В такие вечера я не тревожила его разговорами. Я вообще старалась не мешать ему жить своей жизнью. Здесь у нас был как бы негласный сговор. И никто не хотел его нарушать. Видимо, именно это — прежде всего — привлекало его в мой дом…<…>»

«<…> Еда, питание — это было одной из самых больных проблем его жизни. Тут у него было полное неблагополучие. Он и ходить-то к нам начал, по сути дела, из-за того, что, сев однажды за стол, вдруг почувствовал: может есть! <…>

<…> И такое удивление отразилось на его лице… С этого дня он стал к нам ходить буквально по часам: к завтраку, обеду и ужину. И на ужин обязательно приносил с собой что-нибудь вкусное».

«<…> Он приходил к нам не за сочувствием, не с жалобами на свою судьбу. Он приходил отдыхать от ее ударов. И, видимо, поэтому не „втравлял“ нас в свои переживания. Устав от сложных взаимоотношений, возникших у него с внешним миром, он искал в нашем доме простых и спокойных житейских радостей. И, как я смею предполагать, нашел их. Он оставлял за дверью все свои боли и неудачи и становился не писателем Зощенко, со всей известностью своего гордого и печального имени, а обыкновенным домашним человеком — исключительно добрым, заботливым и… Я вот недавно спросила сына: „Каким ты его запомнил?“ И он, не задумываясь, ответил: „Веселым!“

Михаил Михайлович — веселый человек? Нет, наверное, это сказано слишком сильно. Я бы внесла такую поправку: он умел и любил быть веселым. Когда он нас веселил и, глядя на нас, сам веселился, я чувствовала: в эти минуты он-то и был, как говорят, настоящим, самим собой, тем самым, каким был задуман и сотворен, — настолько естественно и свободно это у него получалось. <…>

<…> Трудно перечислить все то, что появилось в нашем доме с его легкой руки. У него было очень трудно с деньгами, но он не мог отказать себе в удовольствии: по любому случаю что-нибудь да подарить. Радиоприемник, проигрыватель, пишущая машинка, часы, даже подзорная труба были подарены сыну на день рождения. Я считаю, да и сын тоже, что именно Михаилу Михайловичу он обязан своей профессией кинооператора. <…>

<…> Вообще, он был очень мнительный человек. Часто говорил о своих болезнях, подозревал у себя то одно, то другое. И нелегко было устоять, чтобы не пошутить в связи с появлением его очередного „недуга“. Поначалу он был недоволен, но потом и сам над собой стал подшучивать. Включился в игру. И мне кажется, она ему даже нравилась. Потому что это тоже был способ бороться с собой, со своими врагами-неврозами».

История отношений Зощенко с Мухранской дает повод для аналогии: если Лидия Чалова фактически спасла его, дошедшего в Алма-Ате до дистрофии, а затем весьма поддержала его в Москве в момент запрета «Перед восходом солнца», то Марина Диадоровна Мухранская помогла Зощенко выстоять психологически (да и физически тоже) после постановления ЦК со всем последовавшим затем проворотом его в машине подавления.

Стремясь к контакту с властью, Зощенко неизбежно обрекал себя на нравственные муки. Он много работал, снова писал в разных жанрах, но судьба его была в руках партийных и литературных начальников, цензоров. Среди них попадались и такие, кто хотел бы ему помочь, да легко отступался, когда это грозило их личному благополучию. Немало имелось и тех, кому было приятно выказать свою значительность перед поверженной знаменитостью. Особенно мучительны были для Зощенко его безрезультатные мытарства с комедией «Здесь вам будет весело». Весной 1949 года он послал ее в Москву в Комитет по делам искусств — начальнику Главного управления театрами. И комитет дал разрешение на постановку пьесы в ленинградском Новом театре. Казалось бы. все отлично. Но вскоре находится другая инстанция — Главрепертком, откуда следует распоряжение запретить уже готовый спектакль… Попав в этот отчаянный тупик, Зощенко обращается к А. А. Фадееву, тогдашнему генеральному секретарю ССП и члену ЦК:

«Дорогой Александр Александрович!

За три года я написал 22 печ. листа (три комедии, рассказы, фельетоны, книга о партизанах). Все работы мои в основном одобрялись, правились и в конечном счете отклонялись, хотя я и не отказывался сделать именно так, как требовалось.

Всякий раз я наталкивался на такие преграды, которые не позволяли думать, что работы мои могут быть напечатаны или поставлены без особого разрешения.

И это, несомненно, так. Один редактор, которому я недавно послал несколько рассказов, откровенно мне написал, что лично он очень хочет, чтобы я сотрудничал в его журнале, но это не зависит от него.

С грустью вижу, что моя трехлетняя работа сводилась к бессмысленному занятию и что этим я лишь напрасно отнимал время у людей и у себя. Это тем более печально, что свою квалификацию я отнюдь не потерял. И готов читать свои работы в самой строгой аудитории.

Я много раз пробовал достать какую-нибудь несамостоятельную работу (правка, переводы, переделки), но за исключением одного финского перевода мне ничего не удалось получить. Все телефонные распоряжения на этот счет (даже секретаря горкома) ни к чему не приводили. Издательства остерегались иметь дело со мной.

Я пробовал устроиться на службу (не литераторскую), но и тут мне отказывали, узнав мою фамилию.

Четвертый год я нахожусь без работы и без заработка.

Обращаюсь к тебе как к члену ЦК, — укажи, как мне поступить, чтоб не быть лишним человеком в государстве. Все мои искренние желания и многократные попытки включиться в общую работу не дали желательных результатов.

Я прошу у ЦК указания — что я должен делать?

Мих. Зощенко

27 авг. 49 г.

Ленинград, канал Грибоедова. 9, кв. 124».

Фадеев вызвал его в Москву, прочитал пьесу и дал свои советы для ее переработки; помог также заключить новые договоры на переводы. Но желанной перемены ситуации у Зощенко не произошло.

И тогда он весной 1950 года посылает письмо секретарю ЦК ВКП(б) Г. М. Маленкову, который был также заместителем председателя Совета Министров СССР и о котором в то время хорошо толковали в народе (при нем произошло снижение цен). Перечислив все сделанное им в последние годы с целью «несколько загладить многие мои идеологические ошибки и промахи» и сообщив о судьбе этих своих сочинений, Зощенко пишет: «Я искренне и горячо хочу отдать мой литературный труд народу. И мне кажется, что (хотя бы в области рассказа) я могу быть полезным партии и советскому читателю. Но внешние препятствия на пути к этому слишком велики, чтоб не прийти в замешательство после трех с половиной лет упорного и напрасного труда». Вместе с письмом он отправил Маленкову и свою многострадальную комедию: «При этом осмеливаюсь послать Вам мою комедию, которая была разрешена Комитетом по делам искусств для постановки в ленинградском „Новом театре“. Театру не удалось поставить эту комедию, ибо вскоре последовало запрещение. Теперь, тщательно выправив эту политическую пьесу, я прошу позволения ЦК напечатать ее в каком-либо журнале».