Зов из бездны

Так ответил Закар-Баал, но, по словам Бен-Кадеха, вражда с Тиром его не радовала. Князь Урет был человек коварный и не прощающий обид; мало ли что мог он придумать! Конечно, он не пойдет на Библ, не взять его войску Библа, тут воинов не меньше, а стены крепкие и башни высоки. Однако может пакостить, вредить торговле Библа и Таниса, не давать пристанища египетским судам или строить другие каверзы. Так что говорит Закар-Баал снова и снова: египтянин, покинь мою гавань!

Я выслушал это двадцать девять раз, а на тридцатый день, совсем уже отчаявшись, отправился в гавань, чтобы поискать корабль, плывущий на родину. У причалов было много кораблей, а мореходов мало, ибо ушли они в город на праздник в честь богов. Великий то был праздник в Библе, но не Амона, а Баала, Мелькарта и Ашторет, для меня ничего не значивших. Великий и шумный; пронзительные звуки труб и грохот барабанов стекали от города к побережью, слышались ликующие крики и рев скота, тянулись к городским воротам толпы рыбаков и ремесленников, крестьян и торговцев, а еще я видел, как поднимаются над стенами Библа дымы от сжигаемых жертв. Но что мне до этого праздника?.. Он лишь заставил меня сильнее тосковать по дому.

Долго пробыл я в гавани; наступило и миновало время полудня, тени деревьев стали расти, с моря потянуло свежим ветром, а я все бродил и бродил у причалов, разглядывая в нерешительности корабли и стороживших их корабельщиков, слушая их разговоры и стараясь выяснить, кто служит владыке Таниса, ибо возвращаться я хотел на его корабле. И вот, ближе к вечеру, увидел я, как в гавань входит судно Мангабата, увидел, как рулевые и гребцы направляют его к берегу, как сворачивают мореходы парус и бросают канат. Но не успели они спуститься на причал и завязать первый узел, а я уже был тут и, подняв руки к солнцу, благодарил Амона. Выходит, и у меня случился праздник!

Но недолгий. Сошел с корабля Мангабат, заметил меня и помрачнел. Вцепился в бороду, уставился взглядом в землю, и по виду его я понял, что дела обстоят не лучшим образом.

– Пусть боги будут к тебе благосклонны, кормчий, — промолвил я. — Какую весть ты мне принес?

– Никакой, — ответил Мангабат. — Я передал твои слова семеру Руа, старшему над корабельщиками. Так и было, клянусь! И Руа очень взволновался и поспешил во дворец, чтобы испросить помощь тебе у господина нашего Несубанебджеда. И говорил он мне потом, что выслушали его, но никаких приказаний не дали. Ни самому Руа, ни другим вельможам, ни писцам, ни хранителям казны… Так что, Ун-Амун, привез я в Библ зерно, вино и финики, а для тебя — ничего. Ни письма князю Библа, ни золота, ни серебра.

Я пошатнулся и не смог вздохнуть. Мои легкие жег огонь, мое сердце билось перед моими глазами, моя печень истекала ядом, и чувствовал я себя так, будто меня пронзили стрелами. О Амон! Жестоко караешь ты меня! Жестоко, но справедливо! Я, только я виновен, что осквернили дом твой и похитили твои сокровища! Нерадивым я был, легковерным, и случилось все по моей вине! Но пощади меня, будь милосерд…

Отдышавшись и утвердившись на ногах, я спросил:

– Было ли сказано Руа, как встретил господин весть о моих злоключениях? Разгневался и обещал отсечь мне руки, зашить в мешок и утопить в Реке? Или бросить крокодилам? Или, по доброте своей, только выпороть палками? Или…

– Такого не случилось. Меня не наказали, и тебя, должно быть, тоже не накажут. Господин был спокоен и только усмехнулся. Один раз, когда говорил Руа о похищенных сокровищах и этом шакале Харухе.

– Усмехнулся?

– Да.

– Ты уверен?

Мангабат поднял руку к небесам:

– Если я лгу, пусть отрежут мне нос и уши и отправят в Куш на рудники! Что сказал Руа, то я передал тебе! И хватит об этом. Не нравятся мне разговоры о палках, мешках и крокодилах.

– Ты прав, мне тоже.

Я поглядел на корабль, на корзины и горшки, заполнявшие палубу, и на знакомые мне лица мореходов. Их рожи по-прежнему были свирепыми, разбойничьими, волосы — сальными, бороды — как веник, которым подмели грязный пол, но они уже не внушали мне ни страха, ни отвращения. Я знал, что еще недавно эти люди видели Реку, и потому они казались частью моей родной земли; не будучи роме по крови, они все-таки уже не являлись дикарями, они служили Та-Кем и его процветанию. За этими мыслями пришли другие: увидел я медленные воды Хапи и пальмы на его берегах, увидел дворцы и храмы Фив и пирамиды древних фараонов, увидел врата святилища Амона и дом свой, своих детей и женщин, увидел все это, и взяла меня тоска. И была она смертоносной и острой, как лезвие секиры.

– Раз ничего не повелел владыка Таниса и ничего не прислал, нечего мне тут делать, — сказал я. — Вернусь домой. Вернусь на твоем корабле, Мангабат.

Кормчий поскреб в бороде.

– Что ж, возвращайся… Надеюсь, бог на тебя больше не гневен. Но помни: будут плохие знамения, выброшу за борт. — Кивнув мне, он шагнул к судну, но вдруг повернулся и бросил: — Мы будем здесь еще три дня, затем отправимся в Танис. С тобой или без тебя.

Распрощавшись с Мангабатом, я пошел к шатру и своему рабу. Вечерняя заря еще не зажглась в небесах, было светло, и с холма, где стоял город, по-прежнему доносились грохот барабанов и ликующие крики празднующих. Дым, что поднимался над Библом, стал гуще; очевидно, там жгли уже не овец и коз, а целых быков. Возможно, людей — я был наслышан о мерзких обычаях Джахи, чьи жрецы сжигали в медных чревах своих идолов по десять человек за раз. При этой мысли холод зародился у меня в груди и пополз к животу и чреслам. Я ускорил шаги и постарался думать о другом.

Например, об усмешке владыки Таниса. Что ему смеяться?.. Ведь Руа говорил о невеселых делах, о том, что похищены сосуды из золота и серебра, о том, что меня изгоняют из Библа, и нет надежды привезти в Та-Кем необходимое, то, за чем я послан. Послан Херихором! Не над ним ли смеялся Несубанебджед?.. Над бессилием посланца, а значит, и его хозяина?.. Вот прошел я путь по реке и морю, вот я здесь, у Библа, но похищено достояние, что вручил мне Херихор, а сам я — посланец Амона! — объявлен злодеем, и никто меня видеть не хочет и не хочет знать, кроме добросердного Бен-Кадеха и его племянника… Смешно ли это? Ну, кому как! Несубанебджеду, может, и смешно, а вот мне…

– Ун-Амун! Стой, Ун-Амун! Вернись! — раздался крик за моей спиной.

Я оглянулся. Ко мне поспешал Бен-Кадех, и не один, а с четырьмя своими стражами. Его лицо раскраснелось, борода, лежавшая обычно ровными кольцами, выглядела встрепанной, сандалии и нижний край одежды были в пыли. Он приблизился и замер, опираясь на свой посох и тяжело дыша. Воины тоже пыхтели, отдувались и смотрели на меня без особой приязни.

– Ты напрасно привел этих стражей, — промолвил я. — Хочешь взять меня и посадить на корабль? Так я сделаю это сам и без сопротивления. Судно, что идет в Танис, уже здесь; осталось сложить шатер, и через три дня я…

– Погоди, друг мой Ун-Амун, — прервал меня смотритель гавани. — Не затем тут стражи, чтобы изгнать тебя с нашего берега, а затем, чтобы вести с почетом в город. Владыка наш Закар-Баал хочет тебя видеть. Тебя и твоего бога.

Потрясенный, я замер с раскрытым ртом. Ошеломление мое было столь велико, что я забыл дышать, а слюна во рту моем высохла. Ну, подумалось мне, выросла дыня в пустыне! И года не прошло!

– Что стоишь, Ун-Амун? — сказал Бен-Кадех. — Поспешим! Князь ждать не любит!

– Стою в удивлении, — ответил я. — Разве не приходил ты ко мне всякий день и не говорил слова Закар-Баала: покинь мою гавань? Вот я готов ее покинуть… А ты говоришь мне иное, говоришь, что князь желает меня видеть… Что же случилось, Бен-Кадех? Не казнит ли меня твой владыка? Не отрежет ли голову, не снимет ли кожу, чтобы послать все это в Тир?

– Не отрежет и не снимет, — заверил меня смотритель. — Я ведь сказал, что велено мне вести тебя с почетом в город, прямо во дворец. Вести к коленям владыки нашего Закар-Баала, дабы мог он говорить с тобой.