Зов красной звезды. Писатель

— Быстро же тебе сообщили. Интересно кто?

— Какая разница кто! В Аддис-Абебе новости распространяются мгновенно. Люди узнают не только о том, что сделано, но и о том, чего и не собирались делать, — сказала она.

— Почему ты вся в черном? — спросил он, недоуменно оглядывая ее траурное одеяние.

Несколько секунд она молчала. Подбородок у нее задрожал.

— Эммаилаф умер, — сказала она упавшим голосом.

Деррыбье от неожиданности остолбенел. Он тупо смотрел на девушку.

— Что с ним случилось? Почему он умер? — наконец выдавил он из себя.

— Покончил с собой. Повесился.

— Не могу поверить… Эммаилафа больше нет.

— У меня такое же чувство. Когда умирает человек, которого мы любим и уважаем, то трудно смириться с мыслью, что его уже нет. Для меня он жив. Потому, что он не исчезает из моих мыслей. Но ведь на самом деле остались одни только воспоминания. — Она приложила к уголкам глаз платочек.

— Но зачем? Зачем? — с трудом произнес Деррыбье. У него вдруг пересохло в горле. Вспомнилась светлая, как у ребенка, улыбка Эммаилафа.

— После того как поставили его последнюю пьесу, он не знал покоя. Что-то постоянно грызло его изнутри. — Она комкала платочек в кулаке.

— Я ни разу не видел его хмурым. При мне он обычно смеялся, шутил. Правда, какое-то беспокойство в нем чувствовалось.

— Эммаилаф был скрытным человеком, он никогда не делился с другими своими горестями и заботами. А если и говорил о них, то всегда шутливо. «Каждый из нас должен свою печаль держать при себе, а радостью делиться со всеми. Что получится, если каждый будет омрачать своими печалями и без того грустный мир? У любого из нас много печали в сердце, поэтому людям приятно узнавать о радостном и избегать печального», — часто говорил он. Он и в свои произведения привносил много веселого. Привносил. Как больно говорить об этом в прошедшем времени.

— И все же я не понимаю, отказываюсь понимать, как он мог решиться на это. Лишить себя жизни! Ты знаешь, Фынот, он как-то сказал мне: «Писатель, потерявший вдохновение, похож на холостой патрон». Может, в этом дело? Может, он разуверился в себе как в художнике?

Она вынула из сумочки письмо и протянула его Деррыбье. Стоя, только положив розу на стол, Деррыбье стал читать.

«Фынот, любовь моя! Я знаю, что ты никогда не простишь мне. Я и не жду прощения. Ибо такое нельзя простить. Человек, который добровольно расстается с жизнью, навсегда уходит из этого мира, не смеет рассчитывать на прощение близких. Но помнишь, ты говорила, что все познается в сравнении? Ну что ж, тогда и чистилище может оказаться не таким уж плохим местом. Я отдаю себе отчет в том, что тороплюсь. Не с очень-то большой радостью я вознесусь на небеса, ибо чувствую, что и там мне вскоре надоест…»

«Какая сила духа. Человек, осудивший себя на смерть, иронизирует над собой же», — подумал Деррыбье.

«…Вряд ли есть на свете что-либо, способное доставлять вечную радость. Мечтать об этом тщетно. Да, я тороплюсь, меня ждет веревка. Я вижу петлю, которая, словно разинутая пасть, готова меня проглотить.

Моя Фынот, я не могу жить. Я всегда мечтал быть писателем, творцом, который приносит радость человеку. Иначе я не вижу смысла жизни. В последнее время я чувствую полную творческую опустошенность. Какой толк обманывать самого себя, других? Я не в состоянии писать так, как думаю, как чувствую, мне не дано создать по-настоящему правдивое произведение. А прозябать в искусстве я не желаю. Кому нужен такой писатель! Посему мне надо умереть.

Это решение окрепло после постановки моей пьесы. Она мне представилась совсем не моим, чуждым мне произведением — неискренним, пустым. Те сочинения, в которых я постарался откровенно выразить свои чувства, заперты в ящике моего стола, где их поедают термиты. Когда я думаю о том, что они обречены на забвение, у меня появляется ощущение, будто меня самого гложут термиты. Есть ли мука страшнее, чем эта? Мне мерещится собственное тело, по которому ползают ненасытные насекомые — они пожирают все… плоть, мысли. Зачем жить?

Моя Фынот, у меня нет терпения Иова. Я тяжело болен, моя болезнь прогрессирует. Раньше у меня случались приступы один раз в месяц, совсем изредка. Теперь это случается два-три раза в неделю. Все чаще и чаще мне отказывает память. Представь себе писателя, который ничего не помнит. Нелепость, не правда ли? Если прошлая жизнь отсутствует в сегодняшней, то будущее не имеет смысла.

Фынот, дорогая, я наскучил тебе своей сбивчивой исповедью. Постарайся понять меня. Я прав. Я хочу, чтобы ты всегда помнила: я не встречал в жизни другой женщины, которую любил так, как тебя. Я уйду и унесу с собой твою любовь. Ты же не мучай себя памятью обо мне…

Предостерегаю тебя, не слишком увлекайся литературой. Она кружит голову, опьяняет, заставляет страдать и впадать в забытье. Постепенно она овладевает тобой, подчиняет себе. Ты перестаешь быть самим собой. Подобно ревнивому другу, она посягает на все твое естество, не дает покоя. Но ты и не захочешь покоя, потому что влюблена в литературу. Жизнь писателя — плавание по морю смерти и жизни. Душа писателя — как утлый челн, бросаемый волнами из стороны в сторону. Она то вздымается вверх, то опускается вниз. Ее несет мимо черных и зеленых полей, долин и песчаных пустынь. Море становится все больше и больше, и вот оно превращается в океан. О Фынот! Океан — это мир, а мир — это шар земной. Муки сочинительства подобны родовым схваткам. Дитя рождается на свет через страдания матери, но какое счастье оно приносит ей! Писатель и роженица чем-то похожи друг на друга. Но какое это горе, когда ребенок родится мертвым! Я испытал это чувство.

Кроме книг, от меня ничего не остается. Об имуществе я никогда не думал. Тот, для кого главное богатство — красота мира, бесконечное разнообразие людей, довольствуется малым. Мне совершенно безразлично, где погребут мое тело. Я тороплюсь. У меня свидание со смертью. Знаешь, удивительно, что теперь, когда я решился, смерть больше меня не пугает. Странные мысли приходят в голову. Вдруг вспомнился один анекдот. Я расскажу тебе его, пусть он станет моей последней шуткой.

Один крестьянин, спустившись с гор, стал распахивать берег реки. Его товарищ крикнул ему издалека: «Эй, Азбитце! У тебя умерла мать!» — «Что с ней случилось?» — «Ударило молнией!» — «Вот, наверное, испугалась бедняга!» — только и ответил крестьянин.

Видишь, и о смерти можно говорить с юмором. Прощай, моя Фынот. Передай привет Деррыбье. Напомни ему о зове красной звезды. Он поймет. Прощай, любимая».

Деррыбье прочитал письмо, снова покачал головой:

— И все равно не понимаю. Я отказываюсь его понять.

— Его чувства может понять только человек, обуреваемый такими же страстями. — Она взяла письмо, аккуратно сложила его и положила в сумочку. — Эммаилаф ненавидел цензуру. Его возмущала сама мысль о том, что написанное им кто-то будет проверять. Как только речь заходила о цензуре, он терял самообладание. «Контроль родителя над ребенком, учителя над учеником, начальника над подчиненными, жены над мужем, общества над гражданином! Когда же наконец человечество получит свободу?» — говорил он. Он умер, завещав мне свои рукописи. Я сделаю все, чтобы они были опубликованы.

— А почему он сам не пытался их издать?

— Потому что считал, что это невозможно.

— Невозможно? Разве он не добился постановки пьесы?

— Видишь ли, он больше всего писал о страстях человеческих. Он это называл божеством красоты. Любовь для него — символ, метафора искренности человеческих отношений, природного совершенства и гармонии людей. Любовь — это и источник жизни, все живое зачинается в любви. Знаешь, что он говорил? Природа приходит в восторг, когда раскрываются цветы. Цветок — это проявление страсти, это красота. Когда мужчина и женщина достигают зрелости, их плоть начинает жаждать страсти, они становятся еще красивее, а в душе у них слышна песня радости. У мужчины крепнут мускулы, у женщины груди наливаются соками жизни, их тела благоухают здоровьем, чистое дыхание трепещет, как язычок пламени на ветру. Они — воплощение любви, которая приводит их в восторг, окрыляет, вызывает счастливое томление. Их влечет друг к другу страсть! Любовь — это молодость! Даже пожилые люди, влюбляясь, молодеют… В его произведениях много эротики. Вовсе не пошлой. Он умел писать о любви с тактом и проникновенно.

— Что же мешало издать подобные сочинения? — спросил Деррыбье.

— Царящее вокруг ханжество. Моральные устои рушатся. Безнравственность торжествует. Но попробуй откровенно написать о любви — такой шум поднимут! «Разврат! Смакование постельных сцен!» Чего только не услышишь. Эммаилаф не мог вынести этого.

— Ты как-то говорила, что тоже принялась за роман. «Мед и полынь» — кажется, так? Получается?

— И не спрашивай. — Она с отчаянием махнула рукой. — Наверное, никогда не кончу. Чем больше пишу, тем неопределеннее все кажется, словно мираж в пустыне. Тащусь вперед со скоростью улитки.

— Ты очень изменилась, сама не чувствуешь? — спросил он.

— Чувствую. Если с книгой что-то не ладится, кажется, и жизнь остановилась. Ну а если получается, пишется, то настроение лучше, на душе веселее. — Она говорила о своей работе над книгой, и на лице ее сменялись тени печали и радости, отчаяния и надежды. — Знаешь, все чаще я стремлюсь оставаться одна. Никого не хочу видеть. Все думаю о своих героях, их поступках. Ты прав, я изменилась. Хочется писать, писать и писать.

— Заразилась от Эммаилафа?

— Возможно. Скорее всего, именно так. Это как болезнь. Но… Согласись, ведь прекрасная болезнь? Она сладка, как первая любовь. И, как первая любовь, порой мучительна. Мысль, которая ночью кажется прекрасной, при дневном свете становится омерзительной. Слова, которые ложатся на бумагу, наполняются фальшью. Напишешь что-то, потом перечитаешь — и волосы хочется рвать от досады. Раньше мысль казалась глубокой, оригинальной, а на поверку вышло — банальность, пустая проповедь. Вот и мараешь бумагу до изнеможения, пока не получится именно так, как ты задумывал. Голод и жажда писателя — это красота и правда. Это борьба, требующая постоянного душевного напряжения. Она изнуряет, но она и дает силы жить. В общем, мед и полынь. — Она облизнула пересохшие губы.

— Как сама революция, — сказал Деррыбье ей в тон.

— Да, как революция… Зов красной звезды! Ты никогда не задумывался о том, какая странная судьба выпала на долю нашей родины? Ей всегда приходилось отстаивать свою самобытность. Наш народ многим жертвовал ради того, чтобы быть самим собой. Жажда свободы в нем неискоренима. В древности Эфиопия была Островом христианства во враждебном мусульманском море. Затем она стала Островом свободы в колониальном море. Ведь в Африке только она сумела отбить посягательства колонизаторов. Сейчас она — Остров революции. Мы сбросим с нее старые одежды, она засияет красными звездами. Я помню, как однажды Эммаилаф сказал мне: «Эфиоп, который любит свою страну, обязательно должен быть революционером. Потому что Эфиопии нужна революция, нужно возрождение».