Зов Ктулху

Он сделал паузу, глядя на меня, но я смог лишь кивнуть головой. Я уже говорил о растущем во мне тревожном чувстве, но, поскольку для моей души не было ничего губительнее суетного дневного мира Нью-Йорка, мне оставалось только внимать этому человеку — будь он безобидным чудаком или хранителем зловещих тайн — в надежде утолить свою жажду новых открытий, что бы он там ни предложил. Поэтому я сидел и слушал.

— Мой… предок, — с некоторой запинкой продолжил он, — полагал, что человеческой воле присущи особые, совершенно удивительные свойства, при умелом использовании которых человек способен управлять не только своими действиями и действиями других людей, но и любыми силами природы, а также многими стихиями в иных измерениях, выходящих далеко за рамки известного нам мира. Достаточно сказать, что он ставил под сомнение непреложность таких вещей, как пространство и время, и что он нашел необычное применение тайным ритуалам полудиких индейцев, святилище которых когда-то находилось на этом самом холме. Когда здесь построили усадьбу, индейцы были сильно раздражены и неоднократно просили допустить их на эту землю в периоды полнолуния. Но даже не получая разрешения, они из года в год тайком пробирались сюда, чтобы исполнить свои обряды. И вот в тысяча семьсот шестьдесят восьмом году новый хозяин усадьбы застал их во время такого обряда и буквально остолбенел от увиденного. После этого он заключил с индейцами сделку, позволив им посещать усадьбу в определенные ночи, а они в обмен посвятили его в суть своих таинств. При этом они утверждали, что ритуал только отчасти унаследован ими от краснокожих предков, тогда как некоторые секреты стали им известны от одного старого голландца во времена Генеральных штатов. [89] Хозяин же — чума на его голову! — мне так думается, угостил индейцев подпорченным ромом, уж не знаю, со злым умыслом или нет, но спустя неделю после того, как выведал тайну, он остался единственным живым человеком, кому она была известна. Вы будете первым чужаком, кто о ней услышит за многие годы. Лопни моя селезенка, если я выдам ее всяким там властям предержащим, но вы похожи на человека, прямо-таки одержимого стариной, а уж это дело совсем другого рода…

89

во времена Генеральных штатов— т. е. в период голландских» правления на территории, ныне занимаемой Нью-Йорком (1614–1664 и 1673–1674 гг.). Остров Статен в устье р. Гудзон, названный так в честь Генеральных штатов (парламента Нидерландов), носит это имя до сих пор.

Я вздрогнул, когда старик, разволновавшись, вдруг начал использовать в речи смесь из простонародных и архаичных оборотов. Между тем он продолжил:

— Вам следует знать, сэр, что сведения, полученные… моим предком… от этих дикарей, были всего лишь малой частью великих секретов, которыми он овладел впоследствии. Он не впустую потратил время в Оксфорде и не зря провел много времени в беседах с одним старым алхимиком и астрологом в Париже. В конечном счете он убедился, что весь этот мир суть не более чем дым, порождаемый нашими интеллектами. Грубой черни сие понимание недоступно, однако мудрецы могут преспокойно затягиваться дымом этого мира и выпускать его клубами, как будто куря первосортный виргинский табак. Мы легко можем получить все, что нам нужно, отбрасывая прочь все, что нам не нравится. Впрочем, я не стану решительно утверждать, что на деле все обстоит так просто, однако этот принцип действен в достаточной степени для того, чтобы время от времени устраивать славный спектакль. Думаю, вам доставит удовольствие созерцание прошлых лет — куда более живое и отчетливое, чем может подсказать вам воображение. Так отбросьте все страхи и взгляните на то, что я хочу вам продемонстрировать. Подойдите к окну и, что бы вы ни увидели, сохраняйте спокойствие.

Он взял меня за руку и повел к одному из двух окон в более длинной стене этой пропитанной зловонием комнаты. Когда его рука — на сей раз уже без перчатки — коснулась моей, меня мгновенно пробрал холод и я с трудом удержался от того, чтобы не отстраниться, ибо эти сухие жесткие пальцы оказались буквально ледяными на ощупь. Однако мысль о гнетущей пустоте повседневной реальности укрепила меня в намерении следовать за этим необыкновенным человеком, куда бы он меня ни повел. Приблизившись к окну, он пошире раздвинул желтые шелковые шторы и предложил мне вглядеться во тьму снаружи. Поначалу я не увидел там ничего, кроме мириад танцующих огоньков где-то вдали. Затем, словно в ответ на едва заметное движение руки старика, за окном вспыхнула ослепительная зарница, и передо мной открылось море буйной растительности — там, где по здравому разумению полагалось находиться морю городских крыш. Справа серебрились воды Гудзона, а впереди на большом удалении отблескивала гиблая солончаковая топь с вьющимися над ней тучами светляков. Зарница угасла, а на восковом лице старого колдуна промелькнула зловещая ухмылка.

— Это было еще до моих времен… то есть до времен моего ученого предка. Как насчет того, чтобы попробовать еще раз?

Я был близок к обмороку, испытывая слабость еще большую, нежели та, которую обычно вызывал во мне вид проклятого современного города.

— Боже правый! — прошептал я. — И вы можете вот так перенестись в любую эпоху?

Он кивнул, обнажая в подобии улыбки желто-черные корешки зубов, и мне пришлось вцепиться в штору, чтобы устоять на ногах. Он поддержал меня под локоть своей жуткой ледяной клешней, а другой рукой проделал все тот же едва уловимый жест.

И снова полыхнула зарница, на сей раз открыв картину, более-менее узнаваемую. Это был Гринвич, но не современный, а очень давний, с отдельными зданиями или группами зданий, сохранившимися по сей день, но также с тропинками между зеленых изгородей, участками возделанной земли и общинных пастбищ. Солончак по-прежнему блестел вдали, а за ним на горизонте обозначились самые высокие из строений тогдашнего Нью-Йорка, включая церковь Троицы, часовню Святого Павла и краснокирпичную колокольню пресвитерианской церкви, нечеткие силуэты которых проглядывали сквозь завесу дыма из печных труб. У меня перехватило дыхание, но не столько от самого зрелища, сколько от мысли о новых удивительных возможностях, уже рисовавшихся моему воображению.

— А вы можете… вы рискнете… заглянуть в будущее? — промолвил я с трепетом, и мне показалось, что на мгновение этот трепет передался и старику, но затем его лицо вновь исказила зловещая ухмылка.

— Будущее?То, что мне доводилось видеть, заставит тебя окаменеть от ужаса! Из далекого прошлого в далекое будущее — ты этого хочешь? Ну так смотри, жалкий недоумок!

Пробормотав последние слова уже шепотом, он повторил давешний жест, и небеса озарила вспышка гораздо ярче предыдущих. После этого в течение трех долгих секунд я наблюдал воистину дьявольское зрелище, которое с той поры всегда будет терзать меня в кошмарных снах. Небо заполонили странного вида летающие объекты, а от земли в подлунную высь рвались мрачные черные башни и пирамиды нечестивого города, рассеченного гигантскими каменными террасами и светящегося сатанинскими огнями бесчисленных окон. На открытых галереях я разглядел желтолицых косоглазых обитателей этого города в одеждах кричащих красно-оранжевых тонов, безумно пляшущих под лихорадочные ритмы литавр, дикое бренчание струн и утробные приглушенные стоны духовых инструментов, — и все эти звуки вздымались и опадали подобно волнам адского асфальтового моря.

Я видел эту картину как наяву и отчетливо слышал — или мысленно воспринимал — чудовищную какофонию, ее сопровождавшую. В целом это казалось квинтэссенцией всех кошмаров, какие когда-либо порождал в моем сознании город-труп. Забыв о просьбе хозяина сохранять спокойствие, я издал пронзительный вопль и, уже не в силах совладать с собой, продолжал вопить так громко, что даже стены дома как будто начали вибрировать.

А когда вспышка угасла, я заметил, что старика бьет дрожь, а гримаса ярости на его лице, вызванная моими воплями, постепенно сменяется выражением дикого ужаса. Он покачнулся, цепляясь за штору, как это недавно делал я, и завертел головой, напоминая зверя, обложенного охотниками. И тому были причины, ибо как только угасло эхо моих воплей, стали слышны иные звуки, столь недвусмысленные, что лишь наступившее после истерики общее притупление чувств избавило меня от помешательства. Это было равномерное поскрипывание ступеней за запертой дверью, словно по лестнице крадучись поднималось множество босых либо обутых в мягкую обувь людей; затем с той стороны осторожно подергали дверь, пробуя крепость задвижки, на медной поверхности которой отблескивали огни свечей. Старик по-прежнему не отпускал штору, а другой рукой потянулся ко мне и хрипло забормотал, покачиваясь и брызжа слюной:

— Полнолуние… черт тебя дери, визгливый ты пес… это тыих призвал, и теперь они явились за мной! Шаги в мокасинах… мертвецы… чтоб вам провалиться, краснокожие дьяволы, не отравлял я ваш ром… и разве не я сохранил ваши проклятые магические секреты? Вы сами упились до смерти, поганые ублюдки, и не вам обвинять джентльмена! Прочь, твари, прочь! Не троньте задвижку! Для вас меня здесь нет…

В следующий миг три неторопливых, выверенных удара сотрясли дверь, а на губах обезумевшего от страха колдуна выступила белая пена. Чуть погодя его страх сменился безысходным отчаянием и новой вспышкой ярости, направленной против меня, и он шагнул к столу, на край которого я в тот момент опирался. Штора, все еще зажатая в его правой руке (тогда как левой он пытался достать меня), натянулась и оборвалась, что усилило поток лунного света, врывавшийся в комнату, так как небо к тому времени совершенно очистилось от облаков. Яркий зеленоватый свет полной луны затмил пламя свечей и обнажил новые свидетельства упадка и разрушения в затхлой комнате с источенными червем стенными панелями, просевшими досками пола, осыпавшейся облицовкой камина, шаткой мебелью и рваной драпировкой. Лучи света не миновали и старика, который — то ли под их действием, то ли от смеси страха и бешенства — съежился и почернел лицом, продолжая тянуть ко мне свои хищные лапы. При этом глаза его сверкали все ярче по мере того, как темнело и усыхало его лицо.

Между тем удары в дверь стали более настойчивыми и теперь сопровождались металлическим призвуком. Существо передо мной обратилось в темную бесформенную кучу, из которой выделялась лишь голова с горящими глазами, но оно еще делало попытки продвинуться в мою сторону по все более проседавшему полу, временами издавая невнятные, но полные бешеной злобы звуки. А на ветхую дверь обрушилась новая серия резких и частых ударов, и в разраставшейся прорехе блеснуло лезвие томагавка. Будучи не в силах сдвинуться с места, я мог лишь оторопело наблюдать за тем, как дверь развалилась на части и в проем хлынула черная масса, в которой звездочками мерцало множество злобных глаз. Подобная потоку густой вязкой нефти, она снесла прогнившую перегородку, опрокинула кресло и прошла под столом, направляясь к тому месту, откуда на меня глазела потемневшая голова старого колдуна. Масса сомкнулась над этой головой, поглотила ее и — унося свою добычу, но не тронув меня — потекла назад к двери и вниз по лестнице, которая вновь заскрипела как от множества шагов, на сей раз удалявшихся.

Тут наконец не выдержали гнилые балки, пол провалился, и я рухнул в темную комнату первого этажа, весь облепленный вековой паутиной и полумертвый от ужаса. Зеленый свет луны, проникая сквозь разбитые окна, позволил мне разглядеть, что дверь в холл приоткрыта. Выбираясь из-под груды обломков и кусков штукатурки, я заметил, как мимо двери прокатился чудовищный черный поток с мелькающими в его глубине мрачными огоньками глаз. Он искал дверь в подвал и, найдя ее, исчез внизу. Вслед за тем я ощутил, как проседает пол и этой комнаты, а сверху донесся треск, и мимо окна пролетели останки того, что еще недавно было куполом крыши. Рывком высвободившись, я устремился через холл к наружной двери, однако та оказалась запертой на ключ; тогда я схватил стул, высадил им ближайшее окно, совершил отчаянный бросок и приземлился на густую сорную траву запущенной лужайки, по которой скользил лунный свет. Окружавшая усадьбу стена была высока, а ворота заперты, но я нашел поблизости несколько ящиков, взгромоздил их один на другой в углу двора и вскарабкался наверх, уцепившись за большую каменную урну, которая венчала угловой столб.

В полном изнеможении я огляделся вокруг и увидел только стены, окна и двускатные крыши совершенно незнакомых мне зданий. Улицы с крутым подъемом, по которой я сюда пришел, нигде видно не было, да и обзор ухудшался с каждой секундой из-за тумана, быстро наползавшего со стороны реки, при том что полная луна светила по-прежнему ярко. Внезапно урна наверху столба, за которую я держался, зашаталась, словно ей передались мое головокружение и смертельная усталость, и спустя миг я уже летел вниз, навстречу неведомой судьбе.