Зов Ктулху

Старая прядильщица умчалась вместе со всеми, старик же остался, потому что я ответил отказом, когда он подал мне знак оседлать одну из тварей и следовать за остальными. Выпрямившись на нетвердых ногах, я обнаружил, что все исчезли: и люди, и животные, и даже бесформенный флейтист, — и только две крылатые бестии терпеливо ждали неподалеку. Я продолжал упираться, и тогда старец вновь извлек свои перо и дощечку и начертал слова, из коих следовало, что он действительно является полномочным представителем моих отцов, основателей святочного культа на этой древней земле, что имеется распоряжение, в соответствии с которым я должен был сюда вернуться, и что самые главные таинства еще впереди. Почерк его был старомодно затейлив, а в подтверждение своих слов, ибо я по-прежнему пребывал в нерешительности, он вынул откуда-то из многочисленных складок своей просторной мантии перстень с печаткой и часы. На обоих предметах красовался наш фамильный герб. И все же это было негодное доказательство, поскольку из бумаг, имевшихся в семейном архиве, я знал, что эти самые часы были зарыты в землю вместе с телом моего прапрапрапрапрадедушки еще в 1698 году.

Тогда старик откинул капюшон, чтобы продемонстрировать наше фамильное сходство, но я лишь пожал плечами, потому что знал: никакое это не лицо, а дьявольски искусная восковая маска. Тем временем порхающие твари стали проявлять признаки беспокойства и рыть когтями землю, поросшую лишайником; старик, похоже, тоже начал терять терпение. Когда одно из существ, устав от ожидания, стало потихоньку пятиться, старик рванулся, чтобы остановить его, и от этого резкого движения восковая маска слетела с того места, где у него должно было находиться лицо. То порождение горячечного бреда, что предстало предо мной в этот миг, загородило мне путь обратно к лестнице, по которой мы сюда спустились, а потому я бросился, не помня себя, в подземную реку, влачащую маслянистые воды свои в неведомые морские гроты; бросился вниз головой в эту зловонную квинтэссенцию подземных ужасов, не дожидаясь того момента, когда мои истошные вопли навлекли бы на меня все загробные легионы, какие только могли таиться в этих ядовитых безднах.

В больнице, где я очнулся, мне сообщили, что меня обнаружили на рассвете в водах кингспортской гавани, полуокоченевшего, вцепившегося мертвой хваткой в кусок дерева, ниспосланный мне Провидением. По следам на снегу было установлено, что накануне вечером, переходя через гору, я свернул не на ту развилку и упал со скал Оранжевого мыса. Мне нечего было на это возразить — просто нечего, и все: из широких окон больничной палаты открывался вид на море крыш, среди которых старинные составляли лишь какую-нибудь пятую часть; с улиц доносился шум трамваев и автомобилей. Мне клялись, что это Кингспорт, и я согласно кивал. Узнав, что больница расположена по соседству со старым кладбищем на Центральном холме, я впал в истерику, и тогда меня перевезли в больницу Святой Марии в Аркхеме, где я должен был получить более основательный уход. Там мне очень понравилось, тем более что тамошние доктора отличались либеральными взглядами и даже посодействовали мне в получении копии злополучного «Некрономикона» Альхазреда, снятой с оригинала, хранившегося под замком в библиотеке Мискатоникского университета. Поскольку болезнь моя была каким-то образом связана с психозом, мне посоветовали выкинуть из головы всякие навязчивые идеи.

Читая ту чудовищную главу, я трепетал вдвойне, ибо клянусь: содержание ее было мне не в диковинку. Я уже читал ее прежде, что бы там ни показывали следы на снегу, а где я читал ее… об этом лучше не вспоминать. В часы, свободные от сна, нет никого, кто мог бы мне об этом напомнить; зато все сны мои с некоторых пор превратились в кошмары, и причиной тому слова, которые я не смею процитировать. Я могу привести лишь один абзац; вот как он выглядит в моем переводе с неуклюжей вульгарной латыни:

«Нижние из пещер подземных, — писал безумный араб, — недоступны глазу смотрящего, ибо чудеса их непостижимы и устрашающи. Проклята земля, где мертвые мысли оживают в новых причудливых воплощениях; порочен разум, пребывающий вне головы, его носящей. Великую мудрость изрек Ибн Шакабао, сказав: блажен тот погост, где нет колдуна; блажен тот город, чьи колдуны обращены во прах. Ибо древнее поверье гласит, что душа, проданная диаволу, не спешит покидать пределы склепа, но питает и научает самого червя грызущего, пока сквозь тлен и разложение не пробьется новая чудовищная жизнь и жалкие поедатели падали не наберутся хитроумия, чтобы вредить, и силы, чтобы губить. Огромные ходы тайно проделываются там, где хватило бы обычных пор земных, и рожденные ползать научаются ходить».

Страшный старик [77] (перевод О. Мичковского)

Как-то раз Анджело Риччи, Джо Чанек и Мануэль Сильва надумали заглянуть на огонек к Страшному старику. Старик живет совсем один в обветшалом доме по Водяной улице, что проходит по самому берегу моря; его считают невероятно богатым и столь же невероятно дряхлым, что не может не заинтересовать представителей той почтенной профессии, которой всецело посвятили себя господа Риччи, Чанек и Сильва и которая иногда попросту именуется грабежом.

77

Рассказ написан 28 января 1920 г. и опубликован в июле 1921 г. в любительском журнале «Tryout».

В Кингспорте о Страшном старике говорят и думают немало такого, что до поры до времени избавляло его от визитов джентльменов вроде мистера Риччи и его коллег — и это несмотря на упорные слухи об огромных богатствах, хранящихся где-то в недрах его затхлой и мрачной обители. Старик этот и впрямь не без странностей (говорят, что в свое время он был капитаном клипера [78] и много раз ходил к берегам Индии); о его возрасте можно лишь строить догадки, ибо никто из местных старожилов не помнит его молодым и лишь очень немногие могут похвастаться тем, что знают его настоящее имя. Среди узловатых деревьев, сгрудившихся перед фасадом его ветхого жилища, старик разместил довольно необычную композицию из огромных камней, столь причудливо расставленных и раскрашенных, что на ум невольно приходят идолы из какого-нибудь древнего восточного храма. Эта своеобразная выставка отпугнула от дома не одного сорванца из числа тех, кто любит подразнить старика на предмет его длинных седых волос и бороды или запустить в его подслеповатое окно парой подвернувшихся под руку предметов. Впрочем, есть там и такое, что способно отвадить даже великовозрастных граждан Кингспорта, которые порой подкрадываются к дому, чтобы бросить взгляд внутрь через пыльные стекла. По их описаниям, посреди нежилой комнаты на первом этаже стоит стол, а на столе наличествует множество странной формы бутылочек, внутри каждой из которых находится кусочек свинца, подвешенный на леске наподобие маятника. Но это еще далеко не все: многие утверждают, будто Страшный старик говорит с бутылочками, называя их по именам — Джек, Меченый, Долговязый Том, Джо-Испанец, Питерс и Дружище Эллис, и, когда он обращается к какой-нибудь из них, заключенный в ней маятник начинает совершать определенные движения как бы в ответ. Те, кто хоть однажды заставал высокого и тощего старика за подобной беседой, вряд ли захотят повидать его еще раз. Но Анджело Риччи, Джо Чанек и Мануэль Сильва были людьми не местной закваски. Они принадлежали к тому новому разношерстному племени, которому были совершенно чужды традиции и сам уклад жизни небольших новоанглийских поселений; в их глазах Страшный старик был всего-навсего жалкой, почти беспомощной развалиной, которая не могла передвигаться иначе, как опираясь трясущимися руками на толстую сучковатую палку. Им было даже по-своему жаль одинокого и нелюдимого старца, от которого все шарахались и которого облаивали почем зря все окрестные псы. Но дело есть дело, а для грабителя, всю душу вкладывающего в любимое ремесло, ничто не представляет такого соблазна, как старый и немощный человек, который не имеет счета в банке, а в деревенской лавке оплачивает свои скромные потребности золотыми и серебряными монетами, отчеканенными пару веков назад.

78

Клипер— быстроходное парусное или парусно-паровое судно. В XIX веке клиперы служили для перевозки ценных грузов (чая, пряностей, дорогих тканей) и пассажиров, а также для крейсерской и дозорной службы.

Для своего визита господа Риччи, Чанек и Сильва избрали ночь на двенадцатое апреля. Беседу с убогим старым джентльменом взяли на себя мистеры Риччи и Сильва, а мистер Чанек в это время должен был ожидать их возвращения с увесистыми, как предполагалось, гостинцами в крытом автомобиле на Корабельной улице, прямо напротив калитки в стене, ограждавшей владения гостеприимного хозяина с тыльной стороны. Все было устроено с таким расчетом, чтобы в случае непредвиденного появления полиции они могли спокойно и тихо удалиться, не докучая стражам порядка ненужными объяснениями.

Как и было условлено, трое искателей приключений отправились на дело порознь, дабы впоследствии не стать объектами всяческих злонамеренных пересудов. Мистеры Риччи и Сильва встретились на Водяной улице у главных ворот стариковского дома. Хотя при виде мрачных камней под лунным светом, струившимся сквозь узловатые ветви деревьев, им стало слегка не по себе, они решили быть выше дурацких суеверий — тем более что им и без того хватало забот. Ибо впереди их ждала довольно неприятная обязанность — разговорить Страшного старика на предмет накопленных им сокровищ, а старые морские волки, как известно, люди упрямые и несговорчивые. И все же он был слишком немощен и стар, а их как-никак было двое. Мистеры Риччи и Сильва достигли больших высот в искусстве делать несговорчивых людей словоохотливыми, а вопли слабого и согбенного летами старца можно было легко заглушить. Поэтому они без колебаний направились к единственному освещенному окну и, заглянув в него, увидели старика, непринужденно беседовавшего со своими бутылочками. Герои натянули маски и вежливо постучали в обшарпанную дубовую дверь…

С точки зрения мистера Чанека, беспокойно ерзавшего на сиденье автомобиля у задней калитки дома Страшного старика по Корабельной улице, ожидание что-то уж слишком затянулось. Обладая необыкновенно чувствительным сердцем, он не мог спокойно выносить душераздирающие крики, доносившиеся из старого дома с того самого момента, как пробил час начала операции. Разве он не просил своих коллег вести себя как можно вежливее с несчастным старым капитаном? Нервничая, он неотрывно следил за узенькой дубовой калиткой в увитой плющом каменной стене, часто поглядывал на часы и не переставая дивился, чем могла быть вызвана такая задержка. Может быть, старик умер, так и не успев назвать место, где спрятаны монеты, в результате чего возникла необходимость в тщательном обыске? Мистеру Чанеку очень не нравилось это ожидание в кромешной тьме, да еще и в таком месте. Наконец он уловил чьи-то мягкие, приглушенные шаги на дорожке за стеной, услышал скрип ржавой щеколды и увидел, как отворилась узкая тяжелая калитка. Свет единственного уличного фонаря был неверен и тускл, и ему пришлось напрячь зрение, чтобы рассмотреть, что же вынесли его друзья из зловещего дома, чьи очертания смутно маячили неподалеку. Но он увидел совсем не то, что ожидал: не двое его коллег, а Страшный старик собственной персоной стоял в воротах, опираясь на свою сучковатую палку и скаля щербатый рот в отвратительном подобии улыбки. Никогда раньше Чанек не обращал внимания на цвет его глаз; теперь он увидел, что они желтые…

В маленьком городишке любое, даже пустяковое событие может наделать много шуму, потому стоит ли удивляться, что жители Кингспорта всю весну и все лето только и говорили, что о трех неопознанных трупах, вынесенных на берег приливом. Тела были так ужасно искромсаны, словно их рубил саблями целый эскадрон, и так ужасно истоптаны, как будто по ним прошелся батальон солдат в тяжелых ботинках. Кое-кто даже пытался увязать эти события с такими, на первый взгляд, банальными вещами, как пустой автомобиль, обнаруженный на Корабельной улице, или совершенно нечеловеческие крики, слышанные в ночи бдительными горожанами и издававшиеся, скорее всего, каким-нибудь бездомным животным или перелетной птицей. Но все эти досужие деревенские домыслы нисколько не интересовали Страшного старика. Он был от природы нелюдим, а для старого беззащитного человека это является лучшей гарантией спокойного существования. К тому же сей старый морской волк во времена своей далекой и уже позабытой молодости наверняка бывал свидетелем и куда более драматических событий.