Зов Оз-моры

– Тоже мне важный человек! – прыснул Денис.

– А какой же?! – немного обиделся его спутник. – Дела Боборыкина веду, а он самому царю роднёй приходится.

Наконец, повозка прошла через ворота детинца и медленно покатилась направо, к церкви Входа в Иерусалим. Рядом с храмом стояло неказистое двухэтажное здание – Приказная палата.

В дьячной избе располагался длинный ряд столов, за которыми сидели дьяки. Михаил уверенно направился к одному из них: видимо, он здесь уже когда-то был.

Неказистый дубовый стол, стоящие по его краям рундуки и грузный человек с грубым бурым лицом составляли целостный ансамбль. Они, казалось, были наспех вытесаны одним и тем же столяром.

– Что ж Роман Фёдорович сам не пожаловал? Не уважает? – ухмыльнулся дьяк.

– Он же воевода в украинных землях, – стеснительно ответил Михаил. – Не мог оставить вверенную ему крепость.

– Не уважает… – повторил чиновник. – А ещё из новгородских! Помню я Фёдора Васильевича, отца его. Уехал он отсель семнадцать годков назад, а будто вчерась! Достойный был воин. По какому ты, значит, делу?

Рундуки были обиты коваными железными полосами и накрыты толстыми листами войлока. «Дьяк, может, и спит здесь?» – подумал Михаил.

– Вотчину Роман Фёдорович продаёт. Её царь пожаловал его Фёдору Васильевичу за Московское сидение[2] да за то, что он с лисовчиками[3] бился дюже знатно. Только вот в землях тех три деревеньки пропали. Нет их в писцовых книгах Поместного приказа, хотя в жалованной грамоте царя Василия Иоанновича они имеются.

– Что за деревеньки?

– Вороново, Колотково и Купчины. Все в Деревской пятине.

– Там жирницы сплошные. Болотина! Давненько мы туда не ездили: сам чёрт ведь в этом затопе увязнет. А покупает кто?

– Вдова князя Ивана Фёдоровича Хованского, Марья Афанасьевна.

– Знаем такую. Урождённая Татищева, воспитательница царевны Ирины Михайловны. Намеднись у племянников назанимала две тысячи рубликов. В инокини она собралась постричься. Затем, видно, и прикупает болотину. В дар монастырю. Мол, возьми, Боже, что нам негоже.

– Деревеньки-то надобно найти… – робко сказал Михаил. – Вот челобитная Романа Фёдоровича.

Дьяк взял столбец, потряс его и положил на стол.

– Ну, ты ступай, ступай! – улыбнулся он Михаилу, обнажив руины, которые когда-то были зубами.

– А приходить когда?

– Через две недельки. Нет, для верности через три. Поищем мы записи в писцовых книгах. Авось да отыщутся.

Дворовый Боборыкина в ярости вернулся в заезжий дом.

– Похоже, завязли мы в Новгороде, – выпалил он.

– Ты ж ожидал этого, – ответил Денис. – Чего теперь злишься?

– Где три недельки, там и пять, и десять… – немного отойдя от гнева, вздохнул Михаил. – Нескоро я домой попаду. У тебя хоть супруга под боком, а у меня в Тонбове осталась.

– Неужто тут гулящих девок нет? – не подумав, брякнул Денис.

– В Новгороде? Полно их тут, но душа к ним не лежит, – грустно ответил Михаил. – Я на своей голубке полгода как женился. Ни на кого больше не смотрю. А тебе-то Боборыкин почему позволил взять Варю с собой?

– Я его не просил. Он сам велел. Сказал, чтоб лечила нас, ежели кто в дороге занедужит.

– Она у тебя лекарша?

– Имей в виду.

– Почему ты её не Варварой, а как-то по-другому зовёшь?

– Толга она от рождения. Так и ты её зови. Слово «варя» она не жалует. Это «дырка» по-ихнему.

– Она нерусская у тебя?

– Мордовка.

– Ишь ты! – покачал головой Михаил. – Пойдём ужинать, а изутра в город отправимся. Времени у нас теперь воз и маленькая тележка. Подьячие искать записи будут… а мы куковать. Ну, покукуем…

На торг они отправились сразу же после завтрака. Варвара ходила от лавкиа к лавке, привередливо выбирая себе сапожки. Наконец, нашла червчатые[4], из козлиной кожи.

– В самый раз для жены стрелецкого десятника, – сказала она. – Или уже не десятника?

– Не десятника уже, не десятника, – кивнул Михаил.

– Ты-то откуда знаешь? – смущённо спросил Денис.

– Чую, – ответил дворовый Боборыкина.

«Она меня по миру пустит…» – подумал Денис, но послушно отсчитал продавцу серебряные копейки.

Схватив сапожки, Варвара мечтательно вздохнула:

– Теплеет. Я распашницу[5] хочу. Пусть небогатую, но распашницу. Серебро ведь из схрона ещё осталось. Да и жалованье ты получал, и мёдом торговал. Изыщешь деньги.

Денис горестно вздохнул и пошёл с ней дальше от торговца к торговцу. Платья Варвара выбирала так же придирчиво, как и сапожки. В одной из лавок она привычно сняла с себя верхнюю одежду, чтобы примерить летник, и тут же к ней подошла молодая женщина, аккуратно, не кричаще нарумяненная и добротно одетая.

– Я супряжанка хозяина. Нежкой меня звать, – вкрадчиво представилась она. – Вижу, ты на летники смотришь? Какой желаешь, жадобушка?

– Распашной, – ответила Варвара. – Чтоб расстегнуть можно было.

– Тут много летников. Найдём и распашницу для тебя. Ты разболокайся, а я посмотрю, чтоб мужичуги не зашли. Сбрасывай с себя всё, окромя срачицы. Разголяйся, разголяйся, не страшись.

Варвара начала снимать с себя одежду, чтобы примерить летнее платье, но остановилась, услышав удивлённый вдох жены лавочника.

– Какая сгожая у тебя сустуга, жадобушка! – всплеснула руками Нежка. – И богатая какая! Лоснит как золото.

– Это и есть золотой сюльгам, – ответила Варвара. – Мне его супруг подарил. Он за дверью стоит. Высокий, чернобородый…

– Сюльгам? Не слыхала такого слова.

– В наших краях эти застёжки так зовут.

– Ты чужница? А я-то подумала, жихарка самородная… ну, когда ты вошла… беленькая такая. Выглядишь как новгородка… или, может, чухонка…

– Издалёка я, – улыбнулась ей Варвара. – Толгой меня звать.

– Имени даже такого не знаю, – хмыкнула Нежка.

– Теперь будешь знать: Толга.

– Нехристианское оно какое-то…

– Как и у тебя…

– И крестика на тебе нет.

– С утра забыла надеть, – нашлась Варвара.

Нежка хихикнула, настоящие христиане ведь не снимают на ночь крест. Варвара не поняла, что развеселило её собеседницу, и решила вернуться к разговору о заколке.

– Зачем тебе мой сюльгам? – спросила она.

– Живёт недалечко корыстовный[6] купчина. Собирает он их… но для души, а не корысти ради…