Зримые голоса

Что происходит в мозге и сознании трехлетнего малыша, говорящего на языке жестов, что делает его гениальным носителем этого языка, что делает его способным «лингвистически» использовать пространство и делать это с такой виртуозностью? Что за чудо-компьютер находится у него в голове? Исходя из «нормального» опыта усвоения языка и речи или исходя из понимания неврологических основ речи, нельзя даже представить себе, что такая пространственная виртуозность вообще возможна. Вероятно, что она и действительно невозможна для «нормального» мозга, то есть мозга, который с самого раннего возраста не сталкивался с языком жестов [86] . Какова же неврологическая основа языка жестов?

86

Элисса Ньюпорт и Тед Супалла показали (см.: Раймер, 1988), что люди, поздно научившиеся языку жестов, то есть в возрасте старше пяти лет, несмотря на то что умело им пользуются, никогда не овладевают всеми тонкостями и нюансами, способностью «видеть» некоторые из его грамматических сложностей. Возникает впечатление, что развитие особой лингвистически-пространственной способности, особой функции левого полушария мозга, возможно в полном объеме только в первые два года жизни. То же самое верно и для устной речи, и для языка вообще. Если язык жестов не усвоен в первые пять лет жизни, то у говорящего на нем отсутствуют беглость и правильность, характерные для прирожденного носителя этого языка. У поздно освоившего язык уже утрачены некоторые грамматические способности. Напротив, если ребенок с самого раннего детства сталкивается с языком жестов (пусть даже несовершенным, например, в случае, если им не в полной мере владеют его родители), то он все равно в совершенстве овладевает грамматикой – это еще одно доказательство того, что в раннем детстве человек обладает врожденной грамматической способностью.

Рисунок 2. Компьютерные изображения идеограмм трех различных грамматических видоизменений знака «смотреть». Эта методика позволяет наглядно показать красоту пространственной грамматики с ее сложными трехмерными траекториями. (Перепечатано с разрешения Урсулы Беллуджи. Институт биологических исследований им. Солка, Ла-Джолла, Калифорния.)

В 70-е годы Урсула Беллуджи и ее коллеги занимались структурой языка жестов, а в конце 80-х перешли к изучению его неврологического субстрата. Среди прочего они прибегают и к классическим неврологическим методам, то есть к анализу последствий различных поражений головного мозга – последствий, выражающихся нарушением языка жестов и обработки пространственной информации вообще – нарушением, возникающим у носителей языка жестов в результате инсультов и других заболеваний головного мозга.

Более ста лет назад (с тех пор, как Хьюлингс-Джексон в 1870 году впервые сформулировал этот взгляд) считалось, что левое полушарие головного мозга специализируется на решении аналитических задач, прежде всего на лексическом и грамматическом анализе, который делает возможным понимание устной речи. Правое полушарие рассматривали как структуру, несущую вспомогательную, дополняющую функцию, структуру, занятую общим и цельным, а не частями, отвечающую за синхронное восприятие, а не за анализ последовательностей. Короче, считалось, что правое полушарие отвечает за восприятие и грубую оценку визуально-пространственного мира. Нет сомнения, что язык жестов выходит за эти четко очерченные границы, ибо, с одной стороны, он обладает лексической и грамматической структурой, а с другой стороны, эта структура является синхронной и пространственной. В конце 70-х годов, учитывая эти особенности, было совершенно непонятно, представлен ли язык жестов в одной половине мозга (как речь) или в обоих полушариях. Если он представлен в одном полушарии, то в каком именно? И страдает ли в случае афазии языка жестов способность усваивать лексику? И как это отражается на восприятии синтаксиса? И самое главное, если учесть тесное сплетение грамматики и пространственного восприятия в языке жестов, то не зиждется ли обработка пространственного восприятия у глухих на ином (более мощном) нейронном базисе [87] ?

87

Пророк неврологии Хьюлингс-Джексон сто лет назад писал: «Нет сомнения, что при заболеваниях некоторых отделов мозга глухонемые могут терять свою естественную систему знаков, каковая в какой-то степени заменяет им язык». Хьюлингс-Джексон считал, что при этом должно поражаться левое полушарие мозга.

Такие проблемы стояли перед группой Беллуджи, когда она приступила к исследованиям. В то время сообщения о влиянии инсультов и других поражений головного мозга на способность изъясняться на языке жестов были весьма редкими, неинформативными и часто не вполне адекватными отчасти из-за того, что в то время не осознавали разницы между пальцевой транслитерацией языка и истинным языком жестов. Первой и самой главной находкой Беллуджи и ее коллег стало следующее: для владения языком жестов необходимо левое полушарие головного мозга точно так же, как для владения устной речью; что при изъяснении на языке жестов используются некоторые из нервных путей, которые задействованы при восприятии и воспроизведении грамматически правильной устной речи. Кроме того, при пользовании языком жестов активно работают проводящие пути, участвующие в обработке зрительной информации.

То, что говорящий на языке жестов пользуется преимущественно левым полушарием, показала Элен Невилль, которая сумела продемонстрировать, что язык жестов «читается» быстрее, если его предъявляют в правой половине поля зрения (информация с каждой половины поля зрения обрабатывается в противоположном полушарии мозга). То же самое можно показать, наблюдая эффекты поражений (вследствие, например, инсульта) в определенных участках левого полушария. Такие поражения могут вызвать афазию при употреблении языка жестов: нарушается либо понимание (как при сенсорной афазии), либо воспроизведение знаков (аналогично моторной афазии при устной речи). Такая жестовая афазия может поражать либо понимание лексики, либо понимание грамматики (включая пространственно организованный синтаксис), а также может нарушать и общую способность к пропозиционированию, каковую Хьюлингс-Джексон считал главной для владения языком [88] . Тем не менее у носителей языка жестов при афазии не наблюдают нарушения других, нелингвистических визуально-пространственных способностей. (Например, жесты – неграмматические экспрессивные движения, которые делаем мы все [пожать плечами, помахать рукой на прощание, показать кулак] – сохраняются и при афазии, несмотря на то что утрачивается способность пользоваться языком жестов, что подчеркивает его кардинальное отличие от обычной жестикуляции; действительно, больных афазией можно обучить жестовому коду американских индейцев, но языком жестов они пользоваться не могут, как не могут говорить слышащие больные афазией [89] .) Напротив, носители языка жестов, перенесшие инсульт в правом полушарии, несмотря на то что страдают дезорганизацией восприятия пространства, расстройством оценки перспективы, а иногда перестают замечать то, что происходит в левой половине поля зрения, не страдают тем не менее афазией и в прежнем объеме владеют языком жестов. Эти люди демонстрируют точно такую же латерализацию языковой функции, какая характерна также и для говорящих слышащих людей, несмотря на то что их язык жестов является по природе визуально-пространственным (и можно было бы ожидать, что обработка полученной с его помощью информации происходит в правом полушарии).

88

Сходство речевой и жестовой афазии можно проиллюстрировать недавним случаем, о котором сообщили Дамасио и его коллеги. Молодой слышащей женщине, переводчице с языка жестов, страдающей эпилепсией, провели Wada-тест (введение амитал-натрия в левую сонную артерию для выяснения вопроса о том, является ли левое полушарие у испытуемого доминирующим). В результате у женщины возникла преходящая афазия, как речевая, так и жестовая. Способность говорить по-английски восстановилась через четыре минуты, на восстановление способности изъясняться на языке жестов ушло на несколько минут больше. Во время процедуры больной проводили ПЭТ. Таким способом удалось показать, что в продукции речи и в продукции языка жестов задействованы приблизительно те же области левого полушария, хотя в обработке жестовой информации участвует более обширная область, охватывающая, помимо височной, еще и левую теменную долю.

89

Есть данные, говорящие о том, что язык жестов может принести пользу в ведении страдающих аутизмом детей, которые не могут или не хотят говорить, и может дать этим детям такие возможности в общении, какие раньше казались для них недостижимыми. (Бонвиллиан и Нельсон, 1976). Изабель Рапен видит причину этого феномена в том, что у аутичных детей имеются специфические поражения в слуховой сфере, а зрительная сфера сохранена лучше.

Несмотря на то что язык жестов не может помочь людям, страдающим афазией, он может оказаться полезным для детей с задержкой речевого развития и для стариков с сенильной деменцией и расстройствами речи. Отчасти это связано с графической и наглядной выразительностью языка жестов, а отчасти – с относительной простотой его движений в сравнении с невероятной сложностью и согласованностью движений при продукции устной речи.

Эти данные, столь неожиданные и очевидные одновременно, приводят нас к двум заключениям. На неврологическом уровне они подтверждают, что язык жестов действительно является настоящим языком и мозг обрабатывает его именно как язык, несмотря даже на то, что он является визуальным, а не слуховым и на то, что он организован пространственно, а не линейно. Как язык он обрабатывается левым полушарием головного мозга, которое биологически создано именно для этой функции.

Тот факт, что язык жестов закодирован в левом полушарии, несмотря на свою пространственную организацию, говорит о том, что в мозге существует представительство «лингвистического» пространства, кардинально отличающегося от обычного «топографического» пространства. Беллуджи представила в связи с этим весьма показательное подтверждение. Одна из ее больных, Бренда А., перенесшая массивное поражение правого полушария мозга, страдает выпадением левой половины поля зрения и поэтому, описывая обстановку своей комнаты, беспорядочно «сваливает» все предметы в правую ее половину, оставляя левую совершенно пустой. Левая сторона пространства – топографического пространства – для нее просто не существует (рис. 3, а-б). Но начиная говорить на языке жестов, она свободно ориентируется в локусах лингвистического пространства, включая его левую сторону (рис. 3, в). Таким образом, чувственно воспринимаемое правым полушарием топографическое пространство у больной имеет выраженный дефект; но ее лингвистическое, синтаксическое пространство, являющееся объектом функции левого полушария, осталось нетронутым.

Рисунок 3. Массивное поражение правого полушария мозга лишило Бренду А. способности упорядочивать пространство в левой половине поля зрения, но оставило нетронутой способность к использованию синтаксиса языка жестов. Рисунок (а) показывает реальное расположение мебели в комнате Бренды – в том виде, в котором оно было бы верно описано на языке жестов. Рисунок (б): описывая комнату, Бренда оставляет левую ее половину пустой, мысленно сваливая всю мебель в правую половину помещения. После болезни она не может представить себе, что такое «левизна». Рисунок (в): изъясняясь на языке жестов, Бренда тем не менее свободно пользуется левой половиной «лингвистического» пространства и верно пользуется синтаксисом языка жестов. (Перепечатано с разрешения из «Что говорят руки о мозге», Х. Пойзнер, Э.С. Клима, У. Беллуджи, издательство МТИ, Брэдфорд, 1987.)

Таким образом, у носителей языка жестов формируется новый и чрезвычайно сложный способ представления пространства, нового типа пространства, формального, не имеющего аналога у нас, не владеющих языком жестов [90] . Это проявление совершенно нового пути неврологического развития индивида. Создается впечатление, что у носителей языка жестов левое полушарие берет на себя задачу визуально-пространственного восприятия, модифицирует его, делает более острым, придает ему новый, в высшей степени аналитический и абстрактный характер, делая возможным зрительный язык и зрительные понятия [91] .

90

Есть и другие способы создания такого формального пространства, как и усиления визуально-когнитивной функции вообще. Так, с распространением за последнее десятилетие компьютеров появилась возможность организовывать и перемещать логическую информацию в (компьютерном) «пространстве», создавать (а также вращать и иным образом трансформировать) сложнейшие трехмерные модели или фигуры. Это привело к появлению нового рода навыков – к способности создавать совокупности мысленных образов (в частности, мысленно представлять топологические преобразования) и к способности к визуально-логическому мышлению, которое раньше, в докомпьютерную эру, встречалось очень редко. С помощью компьютера практически каждый может стать экспертом в этой области, по крайней мере каждый, кому еще не исполнилось 14 лет. После этого возраста трудно научиться искусству пространственного воображения, так же как трудно овладеть чужим языком до такой степени, чтобы свободно говорить на нем. Родители все чаще и чаще обнаруживают, что их дети могут стать компьютерными кудесниками, а сами они нет. Вероятно, это еще один пример «критического возраста». Представляется, что для усиления визуально-когнитивной и визуально-логической функции требуется раннее смещение доминирования к левому полушарию мозга.

91

Способ этот хоть и новый, но потенциально универсальный. Ибо в Мартас-Винъярд все население – и слышащее, и глухое – смогло стать носителями языка жестов. Следовательно, способность, то есть нейронный аппарат, усвоить пространственный язык (и все сопутствующие нелингвистические пространственные навыки) есть практически у каждого человека.

Существует, должно быть, великое множество нейронных потенциалов, с которыми мы рождаемся и которые могут развиться или зачахнуть в зависимости от потребности. Развитие нервной системы, а в особенности коры головного мозга, оставаясь в рамках генетической обусловленности, направляется и формируется ранним опытом. Так, способность к различению фонем необычайно высока в первые шесть месяцев жизни, а потом ограничивается фонемами той речи, какой ребенок окружен в действительности. Поэтому японские дети перестают различать фонемы «л» и «р», а американские перестают различать японские фонемы. Дело при этом не в том, что нам не хватает нейронов; нет никакой опасности истощения запаса нейронов из-за развития какого-то одного потенциала, как нет и риска, что это затормозит развитие других потенциалов. Напротив, есть основательная причина для создания возможно более богатого в лингвистическом отношении (как и во многих других отношениях) окружения в период наибольшей пластичности мозга ребенка.

Но является ли эта лингвистически-пространственная способность единственной у носителей языка жестов? Нет ли у них и других визуально-пространственных способностей? Не возможна ли у глухих новая форма зрительного интеллекта? Этот вопрос побудил Беллуджи и ее коллег к изучению способности к зрительному распознаванию у глухих носителей языка жестов. Авторы сравнили возможности глухих детей – носителей языка жестов с возможностями слышащих детей, языком жестов не владеющих. Испытуемым были предъявлены наборы стандартных тестов на распознавание зрительных образов. В тестах на пространственные построения глухие дети показали результаты лучше, чем слышащие, превзойдя свою возрастную норму. То же самое было с тестами на организацию пространства – на способность составлять целое из разрозненных частей и на способность различать и составлять объекты. Здесь опять-таки глухие четырехлетние дети показали превосходные результаты, которых не могли показать даже ученики старших классов. В тестах на распознавание лиц – в бентоновском тесте, где оценивают распознавание лиц и распознавание пространственных преобразований, – глухие дети снова обошли слышащих, намного при этом опередив свою возрастную норму.

Но, вероятно, самый разительный результат был получен при исследовании, проведенном в Гонконге, где Беллуджи изучала способность детей узнавать и воссоздавать быстро проведенные световой точкой на экране очертания стилизованных символов – бессмысленных знаков, похожих на китайские иероглифы. Глухие владеющие языком жестов дети справились с этим заданием блестяще, а слышащие дети с ним практически не справились (см. рис. 4). Глухие дети смогли «расколоть» эти стилизованные значки, то есть выполнить сложный пространственный анализ, а это облегчило зрительное восприятие и позволило с первого же взгляда различить бессмысленный иероглиф. Когда эксперимент повторили с американскими глухими, владеющими языком жестов, и слышащими взрослыми (причем представители обеих групп не знали иероглифов), глухие показали более высокие результаты.

Эти тесты, в ходе которых дети, владеющие языком жестов, выдают результаты, намного превосходящие средний уровень (это превосходство особенно заметно в первые несколько лет жизни), позволяют утверждать, что на фоне усвоения языка жестов усваиваются также и другие особые визуальные навыки. Как подчеркивает Беллуджи, выполнение теста на организацию пространства требует не только распознавания и называния объекта, но и мысленной его ротации, восприятия его формы и пространственной организации – все это существенно важно для пространственного основания синтаксиса языка жестов. Способность распознавать лица и оценивать тончайшие изменения их выражения также очень важна для человека, говорящего на языке жестов, так как выражение лица играет важную роль в грамматике американского языка жестов [92] .

92

Это лингвистическое использование лица представляет особый аспект языка жестов и не имеет ничего общего с обычной экспрессивной мимикой, да и основано оно на совершенно иных нейронных механизмах, что было недавно показано в опытах Дэвида Корины. Изображения лиц, выражения которых можно было трактовать как «аффективные» или «лингвистические», предъявляли с помощью тахископа поочередно в правом и левом поле зрения глухим и слышащим испытуемым. Слышащие испытуемые обрабатывали «лингвистические» выражения правым полушарием, а глухие отдавали предпочтение левому при декодировании «лингвистических» выражений.

Немногие исследованные случаи поражений головного мозга у глухих показывают ту же диссоциацию при восприятии аффективных и лингвистических выражений лиц. Так, при поражениях левого полушария носителей языка жестов лингвистические «предложения» на лицах становятся непонятными и неразличимыми (это является составной частью знаковой афазии у носителей языка жестов), но при этом полностью сохраняется способность распознавать аффективные изменения в выражении лица. И наоборот, при поражениях правого полушария возникает неспособность распознавать лица и читать их обычное, экспрессивное или аффективное выражение (то есть развивается обычная прозопагнозия). Тем не менее в последнем случае сохраняется способность к беглому владению языком жестов.

Эта диссоциация в восприятии аффективных и лингвистических выражений лиц распространяется и на способность воспроизводить такие выражения. Так, один больной с поражением правого полушария, обследованный группой Беллуджи, был способен воспроизводить лингвистические выражения лица, но потерял способность к мимической экспрессии и к мимическому аффекту.