Зульфагар. Меч калифа
Шрифт:
Однако было уже поздно. Подошедший Ибрагим ногой отшвырнул «ствол» в сторону. А сам наклонился и за волосы потянул Малику вверх, заставляя подняться.
– Не надо сопротивляться – лучше расслабься и получи удовольствие! – осклабившись, по-русски посоветовал он девушке.
Та, едва поднявшись, плюнула в его жирное бородатое лицо. Однако бандит только плотоядно осклабился.
– Давай-давай, трепыхайся, – ухмыльнулся он. – Так мне даже больше нравится…
– Попробуй только тронуть! – девушка пыталась вырваться из его рук. – Попробуй только!..
– И что тогда будет? – он наслаждался своей властью над жертвой.
– Я тебя убью!..
Он только расхохотался ей в лицо. И, схватив Малику
– Отпусти! – она трепыхалась, однако вынуждена была подчиниться – было слишком больно.
– Обязательно отпущу. Только попозже, когда кончу…
Вдруг Ибрагим увидел валяющийся на земле матрас – Малика только сегодня утром вынесла его проветриться. Правда, повесить на забор не успела. Ошалевший от вожделения бандит молча швырнул девушку на него.
– Не тронь! Укушу…
Она торопливо засучила ножками, стараясь отползти от этого мерзкого мужчины.
– Кусай, если сможешь, – засмеялся моджахед.
Он наклонился, схватил Малику за ногу, рывком подтянул ее к себе. А потом задрал подол ее длинного платья и ловко натянул его девушке на голову. Схватив сильной ручищей тонкую материю, содрал с нее нижнее белье и, не обращая внимания на крики и трепыхания, всей своей увешанной оружием тушей навалился на свою жертву.
…Через несколько минут он уже натягивал штаны. Глядя на безвольно всхлипывающую Малику, которая, приподнявшись, старалась прикрыть наготу порванным платьем, на красное пятнышко, оставшееся на матрасе, Ибрагим, по мере того, как успокаивалось его возбудившееся мужское естество, начинал понимать, что свалял дурака, насильно лишив девственности чеченскую девушку. Да, через многие древние обычаи и традиции можно перешагнуть, можно закрыть глаза на какие-то устаревшие запреты, перевести их из зулюм (преступления) в мубах, то есть в разряд поступков, пусть и не поощряемых, но и активно не осуждаемых. Но есть непреложные истины, о которых забывать ни в коем случае нельзя. За это по всем законам – как шариатскому, так и просто человеческому – полагается суровый икаб, наказание.
А он сегодня забылся. И об этом станет широко известно. Обязательно станет. Такое не утаишь.
Знать бы хоть, какого она рода, какого тейпа… В любом случае, если будут спрашивать, то, что произошло, нужно будет все напрочь отрицать…
Шайтан! Как будто мало было на площади других баб – нужно было запасть именно на эту!
– Значит, так, – Ибрагим, небрежно отбросив в сторону обрывки ее белья, которыми подтерся, старался, чтобы его голос звучал спокойно и уверенно. – В твоих же интересах, чтобы никто ничего об этом не узнал. – (Он вдруг вспомнил, что так и не узнал ее имя. Впрочем, теперь уже это и в самом деле было уже неважно). – Кто что будет спрашивать – я тебя не трогал. Ясно? А это тебе на похороны и поминки… – Он достал и бросил к ногам Малики несколько стодолларовых купюр. – Надеюсь, что если тебя спросят, ты скажешь правду, что твой дядя первым достал оружие и пытался в меня выстрелить… В общем, будь умницей и никто ничего плохого тебе не сделает. Поняла?
По большому счету, понимал бандит, девушку правильнее всего было бы прямо сейчас шлепнуть. Но только… Только она была чеченкой. Про изнасилование узнают или нет – еще неведомо, в крайнем случае можно будет попытаться отбрехаться. А про убийство – проведают несомненно.
Малика ничего не ответила. Она по-прежнему тихо плакала, не поднимая глаз на насильника. Ей было больно, ей было мерзко, ей было очень стыдно… Ибрагим еще немного постоял, потоптавшись, рядом, потом повернулся и ушел.
Деньги остались лежать на земле.
Доллары были фальшивыми – их специально печатали в Урус-Мартане для того, чтобы расплачиваться с рядовыми боевиками. Правда, качество печати было неплохим, так что для
нищей станицы эти несколько купюр были целым состоянием.Северный Кавказ. Восточнее перевала Халам-Самбулак
Калюжный – Каландар – казнь
Калюжный спрыгнул на землю, оставив вертолет бесхозным, с работающими двигателями. Это грубейшее нарушение всех мыслимых правил, да только теперь не до соблюдения инструкций.
Константин бросился к лежащему на камнях Михаилу. Он остановился перед телом друга – сразу было видно, что тому уже навряд ли чем поможешь. Соломатов лежал на спине, уставившись неподвижными, уже ничего не видящими, глазами в высокое синее небо. Кровь обильно струилась из многочисленных ран на груди, иссеченная пулями куртка была уже не в силах впитать ее всю, одна рука оказалась неестественно подогнутой за спину, другая, откинутая в сторону, по-прежнему сжимала рукоять автомата…
Обыкновенный человек, вынужденный прикасаться к трупу, испытывает чувство, сходное с брезгливостью. Калюжный исключением не был. К тому же, будучи вертолетчиком, он вообще редко близко сталкивался со смертью. Даже когда ему доводилось вывозить «двухсотых» из районов боевых действий, Константин старался лишний раз не выходить в салон…
Но тут было иное… Он молча опустился на колени, попытался приподнять запрокинутую голову Соломатова. В душе теплилась надежда – вдруг тому еще можно помочь?.. Крепко сжатые губы убитого приоткрылись и из уголка рта на руку Константина тонкой струйкой потекла кровь. Она не пузырилась – Михаил уже не дышал.
– Ну, уроды… – сквозь зубы процедил Калюжный. – Сейчас я вам…
Он схватил автомат, из которого стрелял Соломатов, потянул его на себя. Сжимавшая рукоять мертвая рука легко выпустила оружие – мышцы еще не успели остыть. Рукоять автомата оказалась теплой, чуть влажной от не успевшего высохнуть пота Михаила. Константин выпрямился во весь рост и тяжело посмотрел на пленных.
Высокий, сильный, перепачканный кровью, с автоматом со снятым предохранителем, он был страшен. Каландар почувствовал, что его подручные прижимаются к нему, стараются укрыться за его спиной. Да и сам он, будучи отнюдь не робкого десятка и не питая особых иллюзий по поводу того, как именно с ним могут поступить, ощутил, как напряглась на голове кожа – наверное, именно в подобные мгновения встают волосы дыбом.
– Эй, эй, командир, погоди… – словно пытаясь защититься от готовых впиться в него пуль, выставил перед собой раскрытые ладони с растопыренными пальцами один из боевиков. – Погоди, мы ведь сдаемся… Это ж не мы в него стреляли, командир…
– Мишку убили, суки… – передернул затворную раму автомата Калюжный; из выбрасывателя вылетел оставшийся в патроннике неиспользованный патрон и со звоном покатился по отполированным водой камням. – Перестреляю, уроды!..
– Командир, не надо!.. – едва не хором взмолились оба подручных Каландара.
Сам главарь молчал, исподлобья глядя на взбешенного вертолетчика.
– Успокойся, Костя, – вмешался правый пилот. – Раньше надо было это самое, с воздуха, а сейчас не надо… Мишку все равно не воскресишь… А этих, это самое, и в самом деле надо допросить…
Калюжный сдерживал себя каким-то сверхъестественным напряжением воли. Он был готов изрешетить этих троих ублюдков, но остатки сознания еще контролировали чувства. Калюжный вдруг подумал, что расстреляв этих троих, он не отомстит, а предаст Мишку, потому что тому они нужны были как раз живыми.
– Успокойся, Костя, – повторил Евгений, чувствуя, что командир готов сдаться и уступить.
Борттехник ждал развязки молча. Он и сам с удовольствием всадил бы в каждого из этих бандюков по десятку горячих пуль. Однако первым, без приказа, открывать огонь не решился.