Зверь из бездны. Династия при смерти. Книги 1-4
Шрифт:
В числе мероприятий Юлиева закона, направленных против роскоши, имеется обложение мраморного ввоза пошлиной, но лицемерное обложение это, противоречившее истинным видам цезаризма, скоро впало в забвение, и уже Плиний считает его в числе мер устарелых, бессильных и не практикуемых. Понятно, что по дороговизне не только материла, но и провозной стоимости, каждая глыба мрамора ложилась на римское зодчество страшным накладным расходом, и огромное облегчение строительству дала новая цементная система, вознаграждая собственников за дорогую приплату по мраморной облицовке удешевлением основной кладки. Понятно, что, обрадованные такой неожиданной компенсацией, римляне должны были на первых порах втянуться в строительную горячку и зарвались. Так что даже Август, сам неугомоннейший строитель, вынужден был сдерживать бешенство зодчества, охватившее Рим. Правда, — средством довольно платоническим: приказал прочитать публично, в нравоучение сенату и народу, старинную речь Рутилия против маниаков строительства. Но, увы, леча болезнь века, державный врач сам не мог от нее исцелиться и, умирая, — не только оставил кирпичный Рим мраморным, но еще и не утерпел, чтобы тем не похвалиться.
II
Когда во главе римского государства стал incredibilium cupitor — цезарь Нерон, наследственная страсть к зодчеству (см. в главе 1 тома I) должна была тем ярче в нем вспыхнуть, тем прихотливее окрылить полет его затейливой фантазии, что каждое новое великолепное здание льстило сразу двум основным чертам характера цезаря: тщеславию, которое неустанно толкало его к изысканию новых и новых средств, как — покуда жив — быть постоянным предметом всеобщей молвы, а по кончине снискать вечное бессмертие своему имени; и расточительности, которую он восприял равно от крови и Германиков, и Аэнобарбов. Трудно вообразить более широкое и безумное швыряние золотом. Деньги положительно жгли Нерону руки, и, взаимно, целые золотые горы таяли от одного прикосновения этого безумного прожигателя миллионов, этого мота
Понятно, что человек с такой «широкой натурой», ударившись в строительство, неминуемо должен был стать ненасытной пиявкой для государственной казны, высасывая ее платежную способность поразительными настойчивостью и быстротой.
Центральным и главным ударом, какой нанесло Риму зодческое неистовство Нерона, явился его знаменитый «Золотой Дворец», Domus Aurea. Чтобы понять всю громадность и значение этой строительной феерии, мы должны вернуться от эпохи Нерона на три четверти века назад и вкратце проследить историю тех великолепных и грустных развалин, что спят сном смерти под пальмами и кипарисами римского Палатина, рекомендуемые туристам на языке гидов, как «дворец цезарей», palazzo dei cesan.
Тацит живописно и метко называет Палатинский холм центром, кремлем державы цезарей — arx imperii. В самом деле, этот холм — в высшей степени монархическое урочище, воистину царственное место. Иордан справедливо замечает, что историческое значение этого холма достаточно характеризуется уже тем обстоятельством, что, подобно тому, как фамилия «Цезарь» обратилась во всемирном обороте в нарицательное название высшей монархической власти (см. в томе II и III «Зверя»), так и слово «palatium», первоначально обозначавшее «горное пастбище», «бараний выгон», «гора скотского бога» (Pales), во всех европейских языках стало выражать понятие жилища державного, властно-великолепного, предел величия, роскоши и блеска в домашнем устройстве: итальянское — palazzo, французское — palais, немецкое — Palast и Pfalz, русские — палаты, польский — palac и т.д.
Некогда быв, согласно преданию, местом жительства римских царей, Палатин возвращает себе значение резиденции главы государства немедленно, как только монархическое начало принципата начинает торжествовать над республиканскими формами. По словам Диона Кассия, уже Юлий Цезарь подумывал о том, чтобы поселиться в каком-либо государственном здании и тем обратить свое жилище в государственный символ. Став претендентом на единовластие, Август перебирается из своего прежнего барского дома близ форума в такой же частный барский дом на Палатине, принадлежавший оратору Гортензию, очень скромный, без мрамора и мозаик, украшенный лишь весьма посредственными портиками на каменных колоннах. Расчет Августа, когда он (в 44 году до Р.Х.) совершил эту довольно жалкую покупку, был именно приблизиться к царственным традициям Палатина, не пугая, однако, граждан сооружением царских палат, продолжая казаться Риму лишь первым его, но всем зауряд, гражданином. Как известно, эта игра в частного гражданина — краегольный камень внутренней политики Августа, на осторожности которой, чрез лазейки конституции 28 года до Р.Х. года, создалась вся последующая сила и дерзость римского цезаризма. Место было выбрано расчетливо и искусно: как раз среди самых драгоценных монументов и святынь начала римской истории (храм Юпитера Статора, храм Победы, храм Великой Матери, Mundus, дом Ромула и Рема, остатки квадратного Рима и пр.), которые, таким образом, связывались и переплетались с новой властью в тесный взаимный союз и неразрывное впечатление. Принцепс народа римского как бы берет на себя их внешнюю материальную охрану, а они вознаграждают его охраной духовной — благоволением и благословением богов и славных предков. После своей победы над Секстом Помпеем, Август скупил на Палатине несколько частных владений, в том числе земли и дом, конфискованные некогда сенатом у знаменитого мятежника Катилины, — под предлогом, что хочет выстроить в дар городу несколько богоугодных и общеполезных учреждений, в воспоминание об избавлении государства от гражданской войны. Так возникли знаменитый храм Апполона Палатинского, обшитый белым мрамором из ломок Луны (близ Каррары), и две великолепные публичные библиотеки — греческая и латинская. Исподволь, между этими роскошными зданиями, словно заразясь от них богатством, домик Августа незаметно вырос, украсился и превратился в маленький дворец. Вскоре он был уничтожен пожаром, и Август воспользовался участием граждан к его семейному несчастью, чтобы выстроить на старом пепелище, якобы на пожертвования сочувствующих римлян, палаты и больше, и красивее. Это было уже не только государево семейное жилище, а государственное помещение. Часть его отошла под государеву канцелярию и ближайшие к личности принцепса органы управления, и в залах его было достаточно просторно не только для совета министров и приема коллегий, но даже для заседаний сената. В таком порядке началась и мало-помалу свершилась экспроприация Палатина в пользу верховной власти. В первом веке по Р.Х. уже вряд ли строились на Палатине частные дома, и, если оставалась еще какая-нибудь частная собственность, то очень быстро таяла и исчезала в неудержимом расширении императорских палат, с их службами и присутственными местами дворцового ведомства (Gilbert). Избранный в великого жреца (12 года до Р.Х.), Август не захотел поселиться на исконном понтификальном подворье, насупротив монастыря Весты, но устроил в честь этой таинственной т святейшей богини домашний храм при своем дворце. Таким образом, — говорит Иордан, — дом государя сделался сразу и государственным дворцом, и национальным святилищем. И читателю «Энеиды», типической эпопеи Августова века, так много содействовавшей его славе и признанию и утверждению его принципов, предоставлялось видеть в таком обороте вещей «возвращение к старым порядкам, когда, совет граждан собирался у государя на дому». Развалины палат Августа, местоположение которых довольно точно указано Овидием в третьей книге его «Скорбей» (Tristia), вышли из-под земли на свете в 1775 году, благодаря аббату Ранкурейлю (Rancureuil), владельцу клочка земли на Палатине, где теперь сады виллы Mills. Впрочем, хотя за развалинами этими и совершенно упрочилось имя Августова дворца, по всей вероятности, он с Августовым дворцом имеют общего только место, а стены, со всеми их уцелевшими украшениями, являются остатками на сто слишком лет младшей перестройки этого дворца Домицианом, — Августов же подлинный дворец покоится и по сейчас под ними на недостигнутой исследованиями глубине (Иордан). Открыт был дом в два этажа; из них нижний — в довольно сносном состоянии, вопреки многовековому грабежу, которому подвергали дворцы цезарей нашествия варваров и благочестивое усердие католических монахов, растаскавших мраморные колонны и плиты на украшение церквей. Стены кое где еще сохранили свою облицовку из настоящего и искусственного мрамора, прикрепленную на стальных крюках, и прелестную живопись, гораздо более тонкую, чем в Помпее. Мозаичные полы были завалены скульптурными обломками. Именно здесь открыт знаменитый ватиканский Аполлон Савроктон («Убийца ящерицы» — божество осеннего солнца). То был век, когда заниматься археологией значило похищать из раскопок древние ценности: здания никого не интересовали, нужны были статуи, геммы, бронза, картины. Владелец обобрал дворец Августа дочиста, самым варварским образом. Достаточно сказать, что мелкий мраморный «хлам» был грудой продан на своз каменщику с Campo Vaccino, ныне — вновь — римского форума. К счастью, архитектор Барбери, руководивший раскопкам, и Пиранези, тайком снявший план руины, оставили нам чертежи, позволяющие понять, в каком виде был открыт дворец и какое он имел внутреннее расположение. Похожий по плану комнат на все римские дома, он отличается обилием, вокруг внутреннего двора, каморок, прямоугольных, квадратных, круглых, даже восьмиугольных. Помещенные в правильном соответствии одна другой, каморки эти симметрией расположения как бы искупают причудливое разнообразие своих очертаний. Все это за исключением базилики, примыкающей к дворцу и с несомненной точностью определенной в шестидесятых годах прошлого столетия археологом Пьетро Розою (Pietro Rosa), говорит скорее о богатом и красивом доме миллионера-буржуа, чем о дворце государя. Как видно, Август, в составе общей комедии своей политической жизни, умел выдержать до конца и игру в «быть частного гражданина»: как ни увлекался он зодческими затеями, но царских палат, кричащих о величии обитающего в них монарха, построить себе не посмел. Он продолжал лицемерить и играть в конституционное смирение до погребального
костра своего. В политическом завещании своем (Анкирский монумент) он говорит об отличиях, которые граждане присудили ему, чтобы почетно отметить его жилище и выделить из других подобных же богатых домов: это — лишь лавры на входных дверях и гражданский венок над ними. В упомянутом уже выше стихотворении Овидия указана эта примета Августова жилища:Singula dum miror, video fulgentibus armis
Conspicuos postes tectaque digna deo
Et Jovis haec dixi domus est? quod ut esse putarem,
Augurium menti quema corona dabat.
Тиберий, государь скуповатый и равнодушный к зодчеству, да и неохотно проживающий в Риме, который он в последние годы жизни променял на Капри, где и жил почти безвыездно, довольствовался дворцом своего предшественника. Domus Tiberiana, показываемый на северном краю Палатина, — фа- мильное обиталище его предков, Клавдиев, где Тиберий и жил, покуда был принцем, и которое, быть может, расширил к западу, когда стал государем. В настоящее время из дворца этого открыто лишь несколько тесных комнаток, — по всей вероятности, людские. В этом дворце, если верить Тациту (Hist. I. 27), обитал Вителлий во время междуусобной войны с Флавием Сабином и отсюда видел он пожар Капитолия, подожженного его сторонниками (Borsari).
Калигула застроил своим дворцом, который Гильберт считает расширением Тибериева дворца, северозападный склон Палатина и, главным образом, угол, обращенный к монастырю Весты (atrium Vestae) на Форуме. Дворцовые здания выбегали, уступками аркад, на самый форум, накрывая своими портиками пригорок Победы (clivus Victoriae), и храм Кастора был как бы аванзалой императорских апартаментов. Здесь, являясь между статуями богов-близнецов, Кай показывался народу третьим живым божеством, равным между равными. Из дворца был переброшен, через Форум, поверх храма Августа и базилики Юлия Цезаря, на Капитолий деревянный мост, постройка большой стоимости, осуществленная исключительно для того, чтобы богу Калигуле было ближе ходить в гости к богу Юпитеру. Какой-то гальский сапожник, глазея на подобное гостевание, не мог удержаться от смеха. «Кто я, по-твоему»? — спросил дерзновенного деспот. Тот, вероятно, думая, что уже все равно пропал, и семь бед, один ответ, — говорит: — «Изрядная дубина!..» Калигула так растерялся, что, сверх обыкновения, не догадался ругателя своего схватить и казнить.
На современном Палатине памятью о дворце Калигулы остаются гигантские фундаменты, которые гиды выдают легкомысленным туристам за стены, да криптопортик, т.е. подземный ход, будто бы, тот самый, где 24 января 41 по Р.Х. года Цезарь Кай пал под мечом Кассия Хереи. Ход этот, длиной около ста метров, миновав дворцы Тиберия и Калигулы, круто повертывает налево и упирается в маленький дворец, который в 1869 году отрыл археолог Пиетро Роза в почти невредимом состоянии. Здание это одни считали за вдовий дворец Ливии, супруги Августа; другие за дом Германика, что и вероятнее. Памятник этот тем драгоценнее, что он единственный, сохранившийся от времен Августа, образец богатого частного дома. Восемнадцатый век обладал другим таким образцом — при вилле Монтальто, на том месте, где теперь в Риме центральный вокзал железной дороги (Stazione Termini), но он разрушен в 1777 году, а фрески его были проданы в Англию лорду Бристоль (Haugwitz). Стены дворца Ливии сохранили лучшую живопись из всего, что оставила потомству римская кисть (Полифем и Галатея, Ио и Аргус и фресковый орнамент). Между прочим, благодаря именно этому дворцу, мы можем судить о перспективе римской улицы, об ее зданиях и движении, так как живописной декорацией такого содержания занята во дворце стена более трех метров длины. Гастон Буассье, не останавливаясь положительно на решении, кому принадлежал дворец, рассуждает: почему могло сохраниться древнее здание-малютка, когда рухнули кругом дворцы-гиганты? Его гипотеза, — что флигелек этот, сперва сберегаемый, как священное воспоминание о каком-либо почтенном историческом лице (Ливии, Германике), затем служил павильоном для философских уединений в частную жизнь, для отдыхов en prive, таким любителям мирных удовольствий среди дружеского кружка, как императоры Веспасиан, Тит, Траян, Марк Аврелий. Возможно. Как всякая гипотеза, питающаяся поэтическими мечтами больше, чем голыми данными о скудных фактах, все это — столько же возможно, сколько и невозможно. Луиджи Борсари объясняет этот секрет времени просто, так сказать, приземистостью здания, стоящего на более низком уровне, чем остальные дворцы, между которыми он был как бы погребен. Они защищали его своими стенами от пожаров и других разрушительных влияний, а когда сами разрушились, то засыпали его, оказав ему своими останками ту же сохраняющую услугу, что пепел Везувия — домам Помпеи. Хаугвитц видит во дворце этом нечто в роде увеселительного павильона, холостяцкого особняка (Kavalierhaus), чем и объясняется его помпейский характер, сопровождаемый отсутствием драгоценного по материалу украшения стен. Последнее условие кажется мне наилучшим объяснением, почему дом уцелел от грабежей. Ведь stuchi и античная живопись стали драгоценными только по внушению археологии, т.е. сравнительно, очень недавно, тогда как мрамор, слоновая кость, металлы и т.п. были в цене и представляли соблазн для грабителей во все века. Еще в половине XIX века, чуть ли уже не в эпоху раскопок Пиетро Розы (по поручению Наполеона III), был случай, что в одном из палатинских подземелий был найден свежий труп такого мародера антиков, задавленного обрушившимся сводом, в то время, как он, вооруженный топором, заступом и потайным фонарем, на удачу вел траншею к предполагаемым сокровищам Дворца Цезарей. Что бы ни сохранило дом Ливии, постройка эта — замечательный показатель, которым в истории и археологии Палатина всегда можно пользоваться, как исходной точкой. Даже для изучения изменений поверхности самого холма, так как Domus Liviae показывает нам его истинный природный уровень, на остальном пространстве Палатина значительно измененный наслоением, веками разрушавшихся — в особенности пожарами — зданий (Otto Richter).
Таким образом, Нерон нашел Палатин уже застроенным и не дающим простора его творческой фантазии. На узком холме, полном почитаемых храмов и старинных дворцов, ему стало тесно. Не застраивать же ему было единственную пустующую часть холма — Area Palatina: традиционное место свиданий государей с приветствующим их народом, площадь прогулок и патриотических манифестаций, иногда и бунтов, из которой обилие наставленных, почета ради, статуй предков и живых членов фамилии Цезарей делали нечто в роде того беломраморного безобразия, что и смешит, и сердит в нынешнем Берлине под именем «Аллеи Победы» (Siegesallee). Нерон часто жаловался на неудобства своего местопребывания во дворце Калигулы: у него была манера преувеличенно представлять свое жилье чуть не лачужкой; он осыпал насмешками своих предшественников, что они довольствовались подобной ямой. Полный огромных мечтаний, но не заботясь проверять осуществимость их хотя бы каплей здравого смысла, он, неисправимый художественный самодур, бредил химерическими дворцами, среди химерических городов, в роде Вавилона, Фив, Мемфиса. Он наметил себе план резиденции, равной дворцам Китая и Ассирии (Ренан), и, в ожидании возможности осуществить его полностью, переселился во временные палаты, воздвигнутые на скорую руку и получившие название проходного дворца, domus transitoria. Названием этим они, по мнению Атиллио Профумо, обязаны пассажной форме своей, открывавшей галереями или дворами своими свободный проход для публики, с Палатина на Эсквилин, — оба эти холма в эпоху Нерона были в государевом владении, и для соединения их в общую цельность это проходное здание и было выстроено. Оно стало зерном, которому суждено было разрастись в восьмое чудо света, существовавшее всего несколько лет и затем исчезнувшее почти бесследно и, однако, оставшееся бессмертным в истории всемирной под именем Золотого Дворца, Domus Aurea.
План этой чудовищной постройки был составлен, а впоследствии и выполнен римскими архитекторами, — римлянами и по именам, но вряд ли римлянами по происхождению, — Севером и Целером. Последний, кажется, был родом из императорских вольноотпущенников. Тацит называет их людьми не только талантливыми, но и дерзкими: охочими, через усилия искусства, побеждать скудость и препятствия природы, и до издевательства бесцеремонными в обращении с кассой государя. Проект соединения Остийской бухты с Байанской бухтой Неаполитанского залива, каналом через Авернское озеро и Понтийские болота, длиной в 160 миль (31 георг. миля) и достаточно широким, чтобы могли свободно разойтись два военные корабля, — смелая фантазия тех же самых двух умов, что затеяли и создали Золотой Дворец.
К слову здесь заметить: я имел уже случай говорить в предшествующих томах, что проект этот, по внушению Тацитова авторитета ославленный безумным перьями многих историков, далеко не предствляется таковым, при оценке тогдашних средств к мореплаванию и бурь Тирренского моря, то и дело уничтожающих римские флоты. Момсен же доказал, что идея необходимости такого канала, в обход тирренских бурь, принта первой совсем не в голову Нерона, прослывшую за нее безумной, а уже стучалась ранее в светлый и дальновидный ум Юлия Цезаря. Вообще, угрюмое суждение Тацита о строителях Севере и Целере, как вредных сотрудниках Нерона и корыстных поставщиках на его фантазию, не может служить их непогрешимой характеристикой. Из всего, что дает нам о них историческая экзегеза, легко видеть, что они принадлежали к числу тех самозабвенных и самодовлеющих гениев искусства, которые как будто затем и рождаются на свете, чтобы раздражать своим новаторским творчеством добрых консерваторов-буржуа, из которых состояли охранительно-дворянские группы Рима, столь неизменно любезные Тациту: ведь, он всегда говорит их голосом. Подобно тому, как Тацит судит об отношениях Севера и Целера к Нерону, Мюнхен в XIX веке негодовал на разорительную дружбу между Вагнером и Людвигом II Баварским и настоял таки на их разлуке и удалении величайшего композитора из столицы королевства. В истории русского искусства одна из печальнейших страниц — судьба гениального Витберга, которого мещанская зависть и злопыхательство не только лишили чести и славы построить храм Спасителя в Москве, планированный им воистину как новое чудо света, но и запутали в денежные недоразумения, оклеветали, как мошенника, и бросили, разбитого и опозоренного, доживать свой несчастный век ссыльным в Вятке. И для того, чтобы репутация Витберга в потомстве была восстановлена и Россия узнала, какого великого художника она имела и потеряла, — нужна была такая счастливо-несчастная случайность, как ссылка в ту же Вятку А.И. Герцена.