Зверь в Ниене

— У вас с Ильина дня шесть человек таким образом на тот свет переправили.

— Это не моряки, — сразу возразил Грюббе.

— Да? Какая разница?

— Вы сами видели их раны?

— Его преподобие рассказывал всякие ужасы. Я даже сподобился зайти посмотреть, пока их обмывали.

— И что вы узнали?

— Они все одинаковые. Били одной рукой. Нож держали в правой, лезвием вверх. Удар наносили, невысоко поднимая руку в начале движения. Надо полагать, от бедра.

— Странный удар, не находите.

Доктор пожал плечами.

— Что бы вы могли сказать о таком человеке?

— Необычный хват. Хотел бы я знать, кто его учил так держать нож и зачем.

— Вы не догадываетесь, зачем так держать нож?

— Обычно бабы так отрезают хлеб, прижимая буханку к груди. Но это делают длинным ножом. Здесь же били коротким. Примерно, как у матросов.

— А у матросов как?

— У матросов иначе. У них обычный хват — лезвием вниз, чтобы на него давить и резать от себя. Эти матросы, которые на гауптвахте, били друг друга, как обычно режутся моряки — беспощадно и бестолково.

— А убийца шести человек как? — спросил Клаус Хайнц.

Доктор с удивлением посмотрел на внезапно заговорившего письмоводителя.

— Этот — толково, — у доктора на лице возникло желание пойти ещё что-нибудь съесть. — Как привычный к инструменту мастеровой.

— Например?

— Резчик по дереву. Возможно, столяр, — предположил доктор и, в раздумии, пожал плечами. — Или ложечник.

ТОЛСТЫЙ ПИРОЖОК

Отоспавшись после ночного дозора и назавтра закрыв лавку в разгар дня, да горько о том сожалея, Малисон явился в ратушу, будучи уверенным, что в час неприёмный старший письмоводитель занят рутиною, и велика вероятность найти его там.

В большой и тёмной нотариальной комнате, уставленной шкафами и сундуками с бумагами, за канцелярскими столами скрипела работа. Горела масляная лампа под слюдяным фонарём и при свете её Клаус Хайнц заносил цифирь с листа в гроссбух. Помощник его Фредрик переписывал бумагу начисто, а Уве отсутствовал, видать, был отослан, а, может, запил, найдя черёд с Фредриком.

Малисон не стал тянуть кота за хвост и сразу выложил перед Клаусом три отборных риксдалера.

— Чего ты хочешь? — спросил Хайнц по-русски, предлагая не ставить Фредрика в известность.

— Хочу, чтобы ты дело помертвил и брата моего выпустил на волю, поскольку не виноват он.

Клаус Хайнц сложил одну за другой полновесные монеты в оба кармана камзола, чтобы не слишком оттягивали. Явив таким образом свою благосклонность, он выбрался из-за стола, задул лампу и поманил купца, зная, что юстиц-бургомистр находится в ратуше:

— Идём. Если будет его согласие, обсудим условия.

Они застали Карл-Фридера Грюббе в уединении.

«Как удачно складывается, всё одно к одному», — обрадовался купец и поверил в свою удачу.

— Чего хочешь ты? — спросил бургомистр.

— Хочу, чтобы от правого дела ты взял пирожок, — ласковым голосом попросил Малисон.

В глазах юстиц-бургомистра загорелся интерес. Взгляд его скользнул с лица Малисона на стоящего чуть позади Хайнца. Товарищи поняли друг друга без слов. Бургомистр юстиции удостоверился, что дело твёрдое, а старший письмоводитель безмолвно признал, что уже взял.

— Бродяга, — пояснил он.

— Сколько твоего пирожка? — спросил Грюббе.

— Двадцать пять марок.

— За родного брата?

— За бродягу.

— Незаконно перешедшего с русской стороны и подлежащего выдаче.

— Тридцать марок, — вздохнул Малисон.

— Это не по-христиански.

— Сорок марок, — поправился купец, кивнув в знак признания глубины и величия понимания юстиц-бургомистра.

— Мал пирожок.

— Пятьдесят.

— Деяние брата твоего Фадея Мальцева весьма сомнительное, а путь бродяги исключительно скользкий, чтобы обойтись полусотней. Если готов решить, учитывай интерес герра Пипера и королевского фогта, да каждому ратману по пяти марок дай.

— А ты на скольки остановишься?

— На семидесяти и ещё семи, — добавил юстиц-бургомистр, быстро приценившись к выражению, появившемуся на лице Малисона, — в отношении меня сойдёмся.

— Семидесяти пяти, — скинул пару марок за брата купец.

Карл-Фридер Грюббе тяжеловесно кивнул.

— Глава нашего прекрасного города — человек благородный и будет доволен, если ты поднесёшь ему серебряный кубок в знак своего почтения, но не после суда, а до первого заседания и у него на дому, дабы злые языки не отыскали повода для злословия, — рокочущим голосом принялся растолковывать он. — Фогту Сёдерблуму хватит двадцати марок. Подари их просто так, из уважения. Ратманам сам дашь, при обстоятельствах, какие сочтёшь нужными.

«Несусветные деньги за голову! — ужаснулся Малисон. — Столько человек не стоит».

— По рукам, — железным голосом сказал он, привыкая к тратам.

— Да свершится правосудие!

КРЕСТ

Крест на кирху привёз ставить плотник Ханс Веролайнен с сыном Вало из Койвосаари-бю, что на Койвосаари, а телегой правил Ингмар — сын управляющего Тронстейна из Бъеркенхольм-хоф.

Так сделалось понятно, отчего преподобный Фаттабур не слишком усердствовал в призывах жертвовать на восстановление храма.

Ремонт колокольни оказался новостью для магистрата. Новостью приятной, потому что городской казне он не стоил ни пеннинга. Пастор сам сладился с Анной Елизаветой Стен фон Стенхаузен в своей обычной манере, как любил это делать, — не напоказ, а укромно. Тайком подготовить всё и только в конце устроить торжество прихожанам. Для крупных свершений пастор находил достойных благодетелей. Не только приходу и магистрату, но и покровителям от этого польза — каждый горожанин, всякий раз обращая внимание на храм, будет вспоминать, чьей милостью воздвигнут на нём крест.

В субботу утром они его привезли и поставили возле крыльца кирхи. Люди приходили посмотреть на него. Крест был украшен прихотливой резьбой, заметно, что делали его долго и потрудились над ним преизрядно.

В тот день колокол звонил как никогда часто. Преподобный Фаттабур прочёл три проповеди. Сначала на шведском, потом для мекленбуржцев и в завершение — на финском языке для прихожан из окрестных деревень, которые съехались на городской рынок и успели закончить свои дела.

Малисон думал, что услышит про лепту вдовицы, но пастор проявил благоразумие, чтобы не подпустить подобного в отношении благодетельницы при живом муже. Кроме того, если с королевским казначеем генерал-риксшульцем Бернхардом Стеном фон Стенхаузеном вскоре что-нибудь случится, злые языки не упустят возможности обвинить преподобного в наведении порчи. Поэтому в проповеди звучало много о добром самаритянине, о том, что когда творишь милостыню, пусть левая рука не знает, что делает правая, и чтобы не оскудела рука дающая.