Звезда Аделаида - 2

Гарри уже чуть-чуть понимал латынь, и разговор братьев, или кем они там друг другу приходились на самом деле, не оставил его равнодушным, и он, помолившись Мерлину и Моргане, как учил его Тх`ом, выговорил вполне сносно по-ромейски:

– Раз твоя брат не хочет поцелуй, целуй тогда меня, о мой любимый, единственная мой, пригожий Северус.

И не побоялся же, что Квотриус в припадке ревности огреет его подсвечником по голове неразумной, оставшимся на столе неприбранным со вчерашнего, ещё ничего дурного не предвещавшего, просто раннего тёмного утра, когда Господин дома вкушал вместе с ним, Гарри, пищу. А рисковал, и много.

– А чего бы не взять, да не поцеловать мальчишку? А то аж истомился весь за целых пять дней. Ишь, на латыни даже заговорил, хоть и не соблюдая родов, ну, да ничего, научится, чтобы меня задобрить. Ведь, наверное, не целовался же он с медным зеркалом, представляя меня вместо последнего. Вот возьму и поцелую у Квотриуса на глазах - как-то отреагиует?

– Так перегнись через стол ко мне, Гарри. Я тебя так страстно поцелую, если ты, конечно, захочешь этого… -это было сказано по-английски, просто, чтобы и Гарри понял, и Квотриус остался бы с носом.

– Хочу, о мой Северус! Так давно - уже пять суток и ужас, как сильно хочу! Целуй же меня крепче!

И пьяный Северус, воистину не ведая, что творит на глазах у названного брата, впился жарким, давно - пять суток уж прошло!
– таким желанным поцелуем в полу-раскрытые, дрожащие то ли от страха перед Квотриусом, то ли от желания, то ли от стыда при прилюдном поцелуе, розовые, такие любимые губы Поттера, затем оторвался на миг и вернулся вновь, переведя сбившееся отчего-то дыхание.

Он обвёл контур мягких, нетронутых губ Поттера до него никем… из мужчин кончиком языка. Они были горько-солёными. Плакал, что ли Гарри без Северуса? Так соскучился всего-то за пять дней, покуда Снейп обручался, изгонял плод из нечестивой невесты и лудил… лудил… лудил… А стоила ли вся перегнатая ышке бяха хоть одной слезинки одинокого Гарри, ещё ребёнка по развитию и целомудренности? Но что-то вовремя остановило Северуса, и он не стал, как всегда, вторгаться языком в рот Гарольда, и без того уже сверх меры ошеломлённого происшедшим, на глазах у соперника, более опытного и сильного, и умелого. Ведь Мерлин и Моргана - божества Тома и когда-то давно его, Гарри, а, главное, Христос услышали его безмолвную, про себя, тихую молитву!

Гарри-то, конечно, уже знал, что просто целоваться - так приятно, но со вторжением языка - ещё лучше. Он прижался чисто выбритой щекой к небритой сегодня в честь траура по утрате своих основополагающих ценностей щеке Северуса, целуя при людях - Квотриусе и рабах по-своему, еле касаясь, невинно, краешек порозовевших то ли от выпивки, то ли от поцелуя, узких, таких манящих губ… своего профессора Зельеварения. Бывшего профессора Зельеварения - помни это, Гарри! Запомни навсегда! Ведь возлюбленный Северус, наверняка, нарочито, именно по этой причине, а не возможности разнесения им одной из стен комнат, оборудованных под лабораторию, не преподавал ему, Гарри, эту действительно кропотливую науку, к которой у Поттера и вправду, если отдать себе должное, не было таланта ещё в школе.

Надо было уже давно отречься от закончившегося школьного прошлого и помочь юноше войти в новую взрослую жизнь во всём её пьянящем восторге, а не этом ущербном шлёпании. А Северуса осенило лишь сегодня, сейчас, в данную минуту, после тесного общения с женщиною и в пьяном до усрачки виде, что не нужно бояться войти в Гарри. В любом случае, лишь слегка растянется его анус, в туалет будет ходить легче, а в «их» времени он, Поттер, об этих гомосексуальных шалостях и не вспомнит. Отчего же раньше не пришла эта здравая, как казалось сейчас Снейпу, мысль в голову? А-а, но ведь есть же Квотриус, возлюбленный, но и названный, не настоящий брат, которого не придётся учить всему заново, который и сам умеет, если не больше, то столько же, сколько и Северус. Он же такой умелый в любви, названный брат!

Целоваться так невинно, как с юной, нетронутой девушкой, после неуёмных ночных страстей с противной ему женщиной для Северуса показалось упоительным. Он бы по своей воле ещё долго и с большим чувством целовал розовые нежные губы любимого юноши, если бы не побоялся смутить того, девственного, при свидетелях, за которых тот одинаково почитал и Квотриуса, и Выфху, и Наэмнэ. И отпустил свои чувства и разум на волю Северус, не боясь и впредь вторжения в свой разум рассудка названного брата, и вдруг больно кольнуло сердце.

И в душе, почти незаметно для хозяина, распахнул лепестки невиданный по красоте и нежному окрасу лепестков, цветок истинной любви. Новорожденный, но сразу расцветший, неведомый, не существующий и никогда не существовавший в живой природе, царстве Флоры многоцветной, как называли её ромеи, ко всем богам имеющие свои эпитеты, то длинные, то более короткие, но ёмкие. Латынь оказалась многоликой.

Это цветок не был столь диковинным, как орхидея - Квотриус. Он был вообще неким невыразимым и ароматным, как неестественная белоснежная роза с голубыми краешками лепестков, но без шипов…

«…Преисполнен был путь их любови великой и розами усеян без шипов и иными цветами многими чудеснейшим ароматом услаждающими обоняние их и прелестью неизъяснимой лепестков своих обагрённых кровью невинности дарующих наслаждение взорам их…», - так гласил отрывок неведомого, арабскими письменами начертанного текста в заколдованной Северусом задолго до попадания в «это» время «Истории Хогвартса», приснившийся, забытый, а вот теперь всплывший из глубин бессознательного Мастера Зелий.

… Тот самый отрывок, который так и не успел расшифровать полностью, положившись на запоздалое обещание помощи орденца Стёрджиса Подмора, старина Альбус… как пришло его время скончаться… Но об этом не знали ни Северус, ни Гарри…

Но Квотриус подоспел вовремя, не дав ещё раз поцеловать Поттера, «драгоценного гостя Господина дома», довольно грубо, по крайней мере, ощутимо дёрнул Северуса за плечо и, задыхаясь от гнева и ревности, прошипел, гневаясь и ярясь из-за поцелуя, проделанного у нкего на глазах:

– Северус, северный ветер мой, чуть не унесший меня за воды Стикса, ветер переменчивый, идём ко мне! Скорее! Желаю я разделить с тобою ложе своё! Не ведаю я и знать не желаю, сколько таких ночей ты должен гостю своему, ибо всё время пребывать в голове твоей - не суть моя привычка да и чаяние, но мне должен ты одну-единственное. Так идём же! И пускай рабы разогревают блюда и жарят на очаге уж не знаю, чью тушу, что сейчас разгар дня - ты должен мне ночь сегодняшнюю!

Скорее, будем же днём вместе, не то… учиню я скандал общественный всем собравшимся на пир о том, что не хотел ты спать с новобрачною супругою своею!

… Они снова, как в ту далёкую сентябрьскую ночь перед отправлением в поход, стоят на отдалении при, на сей раз, закрытых ставнях, чтобы яркий, искрящийся свет погожего, тёплого дня не смущал их, воспитанных или воспринявших ромейские обычаи - спать друг с другом только по наступлении темноты, ежели, конечно, дело не происходит в термах или лупанарии. Лица их повёрнуты друг к другу, ненавидящие, но и полные страсти глаза смотрят в такие же, даже цветом схожие - чёрные не то от страсти извращённой, не то от ненависти.

Жестокая Фатум или проворная Фортуна не просветили воистину страстным пламенем глаз Северуса, и тусклым был от отсутствия оной взор Квотриуса, но они одновременно, не сговариваясь, шагнули, как единоборцы, навстречу, и оказались так близко, что слышали дыхание друг друга. Но не было оно горячим, страстным, исполненным желания. На секунду Снейп подумал, что ревнивый названный брат сейчас снова изнасилует его, но уже без моря любви в глазах и разуме, а холодно и жестоко - за «проступок». Но он ошибался.