Звезда бегущая

Начинался час пик в местах зрелищ и увеселений. Ярко освещенные, по-праздничному иллюминированные подъезды театров, вобрав в себя счастливых обладателей билетов, опустели; распахнули занавесы, оживив себя движениями и речью актеров, сцены. Кассы кинотеатров заканчивали продавать оставленную чуть не до самого начала сеанса броню, заставляли свои оконца картонными и фанерными табличками с написанными по трафарету словами «Билетов нет»; гас в залах огонь, тьму их прорубал, устремясь к экрану из-под потолка, пучок туманного света, и, как в театрах сцена — живыми людьми, так здесь, в этой тьме, белая пластмасса экрана оживала тенями живых людей, их обманчиво трехмерной жизнью на куске пространства, имеющем два измерения. Языки очередей остались лишь у входов в рестораны и кафе, за стеклянными и массивно-дубовыми дверями которых стояли в величественно-неприступных позах швейцары, а внутри многоголосо гудели залы, звякали вилки, ножи, звенела посуда и сновали между столиками официанты с лихо вскинутыми на одной руке подносами. На маленьких эстрадах в каком-нибудь неудобном конце зала настраивал инструменты оркестрик человек из пяти-шести и в положенный час накрывал зал оглушающе-тяжелым звуковым шквалом.

Магазины доторговывали завезенными продуктами. Доставались из холодильных камер запакованные в хрустящую бумагу последние кубы масла, разрезались капроновым шнуром с двумя деревянными ручками на концах желтоватые колеса сыров — тоже последние, «Люба, колбасу больше не выбивай!» — кричали кассиру поверх голов покупателей продавцы, а уборщицы в молочных отделах принимались уже подтирать полы, залитые молоком из прорвавшихся пакетов.

Москва окуналась в предночную, вечернюю пору. День был прожит и закончен. Ночь уже была близка, но еще не наступила. Днем люди делили свою жизнь с другими людьми, с которыми судьба свела их волей отдела кадров и вышестоящего начальства, вечером, как пчелы в родной улей, они возвращались к тем, с кем их связывала кровь или свободное избранничество, впрочем, не менее, может быть, слепое, чем воля отдела кадров, — это носили людей из стороны в сторону намертво сработанные самою природой качели жизни; и чтобы жизнь шла, чтобы длилась, не останавливалась, было необходимо, взлетев в верхнюю, «мертвую» точку, толкнуть качели, пойти в обратную сторону и оказаться в другой «мертвой» точке…

Юпитеры жарко хлестали из подпотолочной выси ярким светом, стрекотал, перематывая целлулоидную ленту с одной бобины на другую, кинопроектор, гнал при помощи радиотехники грохочущую звуковую волну небольшой оркестрик, — и чтобы юпитеры светили, нужно было их прежде сделать, и нужно было сделать кинопроектор и грохочущие динамики. И все прочее нужно было сделать: соткать занавес, сколотить сцену, склеить кресла, возвести стены, поставить крышу, собрать проектор, собрать динамик. А до того, как соткать, возвести, собрать, нужно было вырастить, добыть, выплавить, отлить, обточить…

Но чтобы вскочить назавтра по звонку будильника, выгнать крепким горячим чаем ночную одурь из тела и пойти добывать, отливать, плавить, нужно было перед этим дать душе погулять вдоволь на воле.

5

Виктор Витальевич, Анин отец, пришел незадолго до обговоренного времени. Встречая его, провожая затем в комнату, Лида никак не могла отогнать от себя возникшую в ней помимо воли мысль: ну, что б ему опоздать! Сознание того, что придется сейчас сидеть с Виктором Витальевичем и занимать его разговором, было ей тягостно. Никогда, даже когда он жил здесь, не было у нее контакта с ним, а с годами он вообще сделался ей не очень приятен. Ей был неприятен его довольный, преуспевающий вид, его покойно-неторопливые представительные манеры и раздражал его длиннополый черный кожаный пиджак — символ все того же преуспеяния, довольства жизнью, — в котором он неизменно всякий раз и появлялся у них.

Да если б еще это не сегодня, в другой день. А сегодня…

Но долго сидеть ей с ним не пришлось, только и перебросились парой фраз. Зазвонил в прихожей звонок, и Лида, прервавшись на полуслове, с чувством облегчения пошла открывать дверь. Однако это была вовсе не мать, как она думала. Это был незнакомый мужчина лет пятидесяти, с цветами в руках, с бумажным пакетом, из которого краснобоко глядели яблоки, во внутреннем кармане плаща у него угадывалась бутылка. И весь он, называясь ей, объясняясь, так и топорщился от смущения и скованности.

— Ну что ж, проходите, подождите, — предложила Лида.

Мужчина отдал ей и цветы и пакет, достал из кармана и отдал бутылку, которая оказалась коньяком, Лида, прижимая все это к груди, дождалась, когда он разденется, и повела его в комнату.

— Вот вам и компания, Виктор Витальевич, — сказала она, входя.

— Очень приятно, Евгений Анатольевич, — с торопливостью представился из-за ее плеча пришедший мужчина.

Виктор Витальевич разглядывал Евгения Анатольевича с нескрываемым интересом.

— Виктор Витальевич, — не сразу назвался он. И глянул на отягощенные Лидины руки. — Что, к Нине?

— К-к… Нине… Елизаровне, — ответил вместо Лиды Евгений Анатольевич. Но по тому, как он заикался, видно было, что признание это далось ему весьма нелегко.

Лида поставила коньяк на стол и, все так же прижимая пакет с яблоками и цветы к груди, пошла из комнаты.

— Цветы я сейчас в вазу поставлю, — объяснила она на ходу Евгению Анатольевичу.

— Да, пожалуйста… да… — покивал он, но было похоже, что он не вполне понимает, о чем речь.

Лида ушла, оставив их вдвоем, и Евгений Анатольевич тут же подался к Виктору Витальевичу, спросил запинаясь:

— А вы, я прошу прощения… вы тоже… к Нине… Елизаровне?

— Тоже, — кивнул Виктор Витальевич. В интонации его было нечто усмешливо-снисходительное.

— Вы… вы… — Евгений Анатольевич с великим трудом заставлял язык повиноваться ему, — вы с нею договаривались?

— Договаривался. — Сказав это, Виктор Витальевич с минуту молчал, наслаждаясь растерянным видом Евгения Анатольевича. И наконец объяснился: — Помилуй бог, я к ней имею лишь то отношение, что я Анин отец.

— А-анин? — смысл произнесенных Виктором Витальевичем слов доходил до Евгения Анатольевича бесконечно долго. И наконец дошел, — А, это, значит, той, другой… Той, что помладше?

— Так, голубчик Евгений Александрыч, так, — подтвердил Виктор Витальевич.

— Анатольевич, — поправил Евгений Анатольевич.

— Анатольич, простите. А посему, — Виктор Витальевич улыбнулся, — я вам не соперник. Вы, судя по всему, недавно с Ниной знакомы? — кивнул он на бутылку коньяка на столе.

— Вы правы. Недавно, — с сухостью отозвался Евгений Анатольевич.

— Но она, наверно, произвела на вас неизгладимое впечатление?

— Вы это с иронией? Это ни к чему. — Сухость тона у Евгения Анатольевича перешла в некоторую горячность. — У вас там есть что-то свое, давнее… мало ли что. Меня это не касается, ни к чему это. Да, произвела. Очень сильное.

— Это вы не иначе в музее ее увидели?

— Да, именно в музее, — сказал Евгений Анатольевич. — А что?

— Да нет, что… Нина, она тот самый как раз тип вполне, как говорится, эмансипированной женщины… так что где ей и производить впечатление, как не на работе. Женщина, обретшая счастье! — Виктор Витальевич не смог удержать в себе усмешки, и она вырвалась наружу этими последними словами, произнесенными им как некий лозунг.

Ирония его слов была несомненна, и Евгений Анатольевич вспыхнул что хворост.

— Я прошу прощения, Виктор Витальевич, — проговорил он уже совсем с горячностью, — но вы затрагиваете такую тему…

Высказать свою мысль, однако, ему не удалось — вошла Лида. В руках у нее была ваза с цветами и ваза с яблоками. Она поставила и ту и другую на стол, подумала и перенесла бутылку коньяка с прежнего места на новое — между вазами, — чтобы та не так бросалась в глаза.

— Нашли общую тему? — посмотрела она по очереди на обоих мужчин. — Я очень рада. — И сказала уже одному Виктору Витальевичу: — Я тогда оставлю вас. Пойду с бабушкой посижу.