Звезда бегущая

Она хотела уйти, но Виктор Витальевич не дал ей.

— А что ты там у бабушки будешь делать?

— Я книгу ей читаю.

— Какую же, любопытно?

— «Принца и нищего» Марка Твена.

Виктор Витальевич расхохотался. Его распирала веселость, рожденная видом Евгения Анатольевича и разговором с ним, распирала и просила выхода, и вот он нашел возможность дать ей волю.

— «Принца и нищего»? Скажите на милость! Что малому, то и старому… — Он нахохотался и, понизив голос, указал глазами на Евгения Анатольевича: — Это кто такой?

— Не знаю. Первый раз вижу, — ответила Лида, тоже невольно понижая голос, чтобы не быть услышанной Евгением Анатольевичем. Конечно, он понимал, что шепчутся о нем, но одно дело — понимать, другое — услышать, когда при тебе говорят о тебе: «Первый раз вижу».

— Хм. Поня-атно, — протянул Виктор Витальевич. И через недолгую паузу проговорил во весь голос: — Да, Лидочка! Имел ведь вчера удовольствие видеть твоего отца в сдаче спектакля. Ты была, конечно?

— Конечно.

— Какой он блестящий актер. Какой блестящий! Все на нем, весь спектакль! Убери его — и провал. Вот мнение рядового, так сказать, зрителя. Интересно ему — можешь передать.

— Хорошо, — коротко отозвалась Лида.

Она подождала мгновение — не скажет ли Виктор Витальевич что-то еще, но он, видимо, исчерпался, и она, не добавив больше к своему ответу ни слова, поторопилась скрыться в бабушкиной комнате.

Мужчины снова оказались наедине друг с другом.

— М-да. Блестящий, — повторил в пространство Виктор Витальевич и повернулся к Евгению Анатольевичу. — А знаете ли, голубчик Евгений Александрыч… то есть Анатольич, простите, — возобновил он прежний их разговор, прерванный появлением Лиды. — Знаете ли, я вам должен сказать, что раньше, до всей этой так называемой эмансипации, женщине жилось лучше. Счастливей. Женщина — это ведь профессия. И мужчина — профессия. Две разные профессии. Мужчина остался мужчиной, а женщина стала… — он запнулся, подыскивая слово, и засмеялся, — чем-то вроде гермафродита. И мужские функции на нее возложили, и женские при ней оставили. Так что, голубчик Евгений Алекса… Анатольич, простите… женщина сама больше всего и страдает от нынешнего положения вещей. Выигрыш на копейку, а проигрыш на рубль, уж не меньше. Поверьте мне как адвокату, уж я такого нагляделся…

— А, вы адвокат! — перебил его Евгений Анатольевич, не в силах больше обуздывать себя и молчать, — Юрист, значит. Но если вы юрист, как же вы можете утверждать такое: что лучше жилось. Паспорта своего женщина не имела! Захотела от мужа уйти, невмоготу с ним, — никак, если муж ей того не позволит! Разве не рабство? Чистейшее рабство. А крестьянская женщина? Куда ей, если без мужа? По миру, считайте. Такой крестьянский труд был, что женщине без мужчины — просто невозможно.

Виктор Витальевич по свойственной ему привычке похмыкал.

— Вы, Евгений Анатольич, все о зависимости женщины от мужчины. Я ведь не об этом. Я о том, каким образом женщину от мужчины освободили? Переложив на нее мужские общественные функции. И получился у нее в итоге двойной жизненный воз.

— Но раньше, во всяком случае, лучше не было! — не имея больше аргументов возражать, не сдался, однако, Евгений Анатольевич.

— В том плане, в котором вы рассматриваете, безусловно нет. — Виктор Витальевич говорил со снисходительной и как бы любующейся собой вескостью. — Но в целом эмансипация пошла не по тому пути. Она должна была идти по высвобождению женского. А она пошла по уподоблению мужскому.

— А что это такое — по высвобождению женского?

— Женское, голубчик Евгений Анатольич, это женское. Те ее функции в жизни, что определены ей природой.

— Материнство, значит? — догадался Евгений Анатольевич.

— Материнство, правильно. Человек ведь, если по существу, мужчина ли, женщина ли, — существо весьма далекое от идеального. Но в каждом человеке это идеальное есть. И если уж говорить о высвобождении, то высвобождать нужно это вот — идеальное в человеке. Чтобы человек стремился к нему, подтягивал себя до него. А что в женщине идеальное? Материнство. Материнство — это ведь не только родить. Это воспитать. Вливать по капельке каждый день, вкладывать по зернышку. Это труд. Громадный. Грандиозный. Тяжеленнейший. А когда женщине исполнять его? Некогда. Она другой труд исполняет — что ей мужчины от себя отдали.

Говори сейчас Виктор Витальевич самые абсолютные истины, Евгений Анатольевич ни за что не согласился бы с ним.

— Однако не будете же вы отрицать, — сказал он все с тою же прежней своей горячностью, — что есть у нас женщины и ученые, и руководители… И хорошие ученые, хорошие руководители!

— Помилуй бог, помилуй бог, Евгений Алекса… Анатольич, простите! — Виктор Витальевич, заложив руки в карманы пиджака и оставив снаружи большие пальцы, неторопливо прохаживался по комнате мимо сидящего подле стола Евгения Анатольевича туда-сюда. Торчащими снаружи большими пальцами он прибарабанивал в такт произносимым словам. — Вы меня еще обвините, будто я умственно отсталыми их считаю!.. Есть. Есть. И ученые, и руководители, кого только нет. Но все за счет материнства, голубчик вы мой. Лишь! Или она вообще, глядишь, не рожает. Или родит одного — и уже несчастна: ах, вся ее карьера прахом пошла! А то свое материнское на кого-нибудь другого перекладывают. Воля покрепче — так и на мужа, глядишь. Я же вам говорю, я адвокат, я-то уж знаю, я такого нагляде… — Он вскинул голову, чтобы затем выразительно качнуть ею, ноги между тем несли его вперед, и он налетел на раковину и упал бы, если бы Евгений Анатольевич, мгновенно вскочив, не поддержал его. — Ч-черт! — выругался Виктор Витальевич. — Нашли тоже место…

— Это кронштейнов необходимых нет, — отпуская его, сказал Евгений Анатольевич.

Виктор Витальевич посмотрел на Евгения Анатольевича с недоумением.

— Каких кронштейнов?

— Раковину установить. — Евгений Анатольевич, отвечая, словно бы винился. — Под старой кронштейны двадцать семь сантиметров, а под эту нужно тридцать два.

Виктор Витальевич сообразил наконец о чем речь.

— Это мужика в доме нет, а не кронштейнов, — сказал он.

— Это вы напрасно про мужика… — теперь Евгений Анатольевич как бы оправдывался. — Эти кронштейны большой дефицит. Их и в магазинах не бывает, и на стройках они — каждый на учете.

Как о чем-то весьма основательно изученном сказал он о магазинах и стройках.

— Вот так! За все в жизни приходится расплачиваться. — В голосе Виктора Витальевича была глубокомысленная ирония.

Евгений Анатольевич не успел ответить ему — в прихожей зазвенел звонок.

— Лида! — позвал ее открыть дверь Виктор Витальевич.

Но она уже шла и сама.

Виктор Витальевич двинулся в прихожую следом за ней.

— Ну, наконец-то! — воскликнул он, увидев в дверях Нину Елизаровну с Аней. — Ладно, у меня здесь компания составилась, а так бы хоть в петлю от тоски!

— Здравствуй! — с утомленностью ответила ему Нина Елизаровна. — Какая такая компания? — И увидела за плечом своего бывшего мужа, там, в комнате, Евгения Анатольевича. — Вы? — изумленно, не веря себе, проговорила она.

— Д-да… я так подумал… я пришел… я решил, что… — сбиваясь, забормотал Евгений Анатольевич, не смея выйти из комнаты в прихожую.

— И очень не ко времени. — Голос Нины Елизаровны был холодно-тяжел, не лед, а остылый камень. — Просто очень.

— Н-но я… я так понимаю… — заволновался Евгений Анатольевич, — может быть, я посижу… подожду… у меня есть время…

— Да. Посидите. Подождите. Пойдите на кухню. — Он дернулся к двери, и Нина Елизаровна увидела на обеденном столе в комнате вазы с цветами и яблоками да еще и бутылку коньяка. — И заберите с собой это, — приказала она, — это сейчас совершенно ни к чему!

— Да, да… хорошо. Конечно… — ответил Евгений Анатольевич.

Он взял со стола бутылку, поколебавшись мгновение, цветы с яблоками оставил и как-то боком, боком вылез из дверей в прихожую, и так же боком, молча протиснулся мимо, всех на кухню.