Звезда цесаревны. Борьба у престола

Он взглянул на Лопухину. Она неподвижно стояла, прислонясь спиной к шифоньеру в углу комнаты, и в её широко открытых глазах выражался и восторг, и страданье, и что-то такое, от чего сладко заныло сердце Шастунова; так же мгновенно, как и появилось, исчезло воспоминание о Бриссаке.

Он сделал к ней шаг.

— О, зачем вы это сказали! — тихо произнесла она, закрывая лицо руками. — Не надо этого, не надо!..

— Но ведь это только вам, — дрогнувшим голосом произнёс Арсений Кириллович. — Не упрекайте меня. Это тайна, которую я выдал вам. Мы поедем сегодня в одиннадцать часов с князем Василием Лукичом в Митаву. Вы теперь всё знаете!.. Я не смел этого говорить, но я должен ехать сейчас, и я хочу, чтобы вы знали, как я люблю вас! И если бы мне сказали, что за одно мгновение вашей любви я заплачу головой, я бы за это мгновение радостно положил голову на плаху!.. Я люблю вас… и завоюю вас!.. Князь весь дрожал, голос его прерывался.

— И вы разделите со мной мою судьбу!..

Она стояла неподвижно, не открывая лица. Он тихо подошёл к ней и взял её за руки. С тоской и мольбою взглянула она на него.

— Не надо было говорить, — произнесла она едва слышно, тихо склоняясь головой к нему на грудь.

— Наташа! — воскликнул он, покрывая поцелуями её мягкие волосы, шею, лицо.

— Оставь, — слабо шептала она, — оставь, Я дурная, я…

Но он прижался губами к её губам. Далеко, в тумане, исчезал и расплывался образ Рейнгольда. Ах, зачем не понял он её последнего взгляда! Зачем искушал её! Анна, самодержавие, не всё ли равно! Прекрасное, вдохновенное лицо юноши, говорившего о любви и свободе, заслоняло весь мир. Последняя мысль — «предательница» — вспыхнула и погасла под его жадными молодыми поцелуями…

Гордый и счастливый, не помня себя от счастья и восторга, возвращался Шастунов домой, чтобы наскоро захватить несложный багаж и лететь к Яузским воротам, казавшимся ему воротами счастья.

«Lasciate ogni speranza! [24] »

Но на воротах не было этой роковой надписи…

И в то время как он, счастливый, как только может быть счастлив двадцатилетний юноша, впервые познавший восторг любви, спешил к неведомой судьбе, — она, его первая любовь, знаменитая красавица, чей один взгляд делал людей счастливыми, словно раненная насмерть, металась по своей красной гостиной.

24

«Оставьте надежду!» (лат.).

Ломая прекрасные руки, с распущенными волосами она бегала по комнате, громко повторяя: предательница, предательница!

Время шло. Она всё узнала. Она понимала, какое огромное значение имело это тайное посольство. Знала, что судьба её самой, её сына, мужа, Рейнгольда и многих других, связанных с ней узами родства и дружбы, зависела от исхода начавшейся игры. От неё ждут… Она должна… О, если бы она была свободна! Она пошла бы сейчас за ним. Её страстной, изменчивой, чисто женской природе были свойственны такие безумные увлечения и порывы. Их много было в её жизни, и все они были искренни, глубоки, хотя кратковременны.

Она чувствовала, что во имя спасения близких она должна предупредить их, но в её мятежную душу, как отравленная стрела, впивалась мысль, что этим она погубит этого юношу, с такой беззаветностью положившего к её ногам свою честь и жизнь, что эта прекрасная голова, только что покоившаяся на её груди, может лечь на плаху.

— Зачем! Зачем! — твердила она, ломая руки.

Сдержанный и осторожный граф Рейнгольд, тоже присутствовавший утром в кремлёвском дворце, сумел узнать через графа Ягужинского общие сведения о кондициях. К тому времени и сам Ягужинский ещё не успел узнать всех подробностей, так как уехал домой, не дождавшись окончания собрания верховников, рассчитывая узнать подробности несколько позднее у графа Головкина.

Он окончательно был взбешён. Он успел узнать, что в число членов Верховного тайного совета были избраны оба фельдмаршала, Долгорукий и Голицын, а он вновь обойдён. Верховники нажили себе смертного врага.

Так как содержание кондиций было приблизительно известно Рейнгольду, он на всякий случай заготовил письмо к своему лифляндскому брату Густаву. Но он не знал ничего ни о посольстве, ни о том, что эти кондиции посольство везло к герцогине, ни о решении верховников взять назад избрание, если герцогиня не согласится подписать их.

Однако Рейнгольд оставался во дворце до конца и видел, что князь Шастунов направился к Арбату, где стоял Дворец Лопухиных. Удостоверившись в том, что молодой князь отправился к Лопухиной на приглашение, написанное ею по его совету, тайком от мужа, бывший курляндский резидент решил, что у него есть ещё время, и, не ощущая никакой ревности, спокойно отправился домой, или, лучше сказать, поужинать.

Он верно рассчитал время. Когда он, подкрепившись, пришёл к Лопухиной, князя уже не было.

Он застал Наталью Фёдоровну уже овладевшей собой. Она была спокойна, только чрезвычайно бледна, и в её глазах Рейнгольд не увидел обычного привета любви. Впрочем, теперь он этим совершенно не интересовался. Теперь он был тем, то есть казался тем, чем был на самом деле: сухим, трусливым и себялюбивым придворным, боящимся за свою дальнейшую дворцовую карьеру.

— Ну, что? — было его первым вопросом, когда он рассеянно поцеловал руку Натальи Фёдоровны.

— Я боюсь, милый Рейнгольд, — слегка насмешливо отозвалась Лопухина, — что вы опоздаете…

На лице Рейнгольда отразился ужас.

— Опоздаю? Я? Как? — растерянно произнёс он.

— Сегодня, в одиннадцать часов, князь Василий Лукич везёт в Митаву кондиции для подписи новой императрице, — холодно сказала Лопухина. — А мой дворецкий сейчас сообщил мне, что на всех улицах, ведущих к заставам, поставлены рогатки и стоят караулы.

И хотя Лопухина знала, что неудача Рейнгольда есть её собственная неудача, она с непоследовательностью женщины глядела с нескрываемым злорадством на его растерянное, бледное лицо.

Он, казалось, сразу не понял её слов.

— Но ведь мы тогда погибли! — воскликнул он наконец.

— Я думаю, — спокойно и холодно продолжала Лопухина, — что надо просто ждать дальнейших событий…

— Вы с ума сошли! — горячо воскликнул Рейнгольд.

— Должно быть, — с загадочной улыбкой произнесла она.

— Кондиции мне отчасти известны, — медленно и задумчиво начал Рейнгольд. — Вы знаете ещё что-нибудь? — спросил он.

— Кондиции лишают новую императрицу всякой власти, и если она их не подпишет, то её не пустят в Москву, — словно со злобной радостью говорила Лопухина. — Ещё я знаю, что приятеля вашего брата, этого берейтора или конюшенного офицера, — не знаю точно, кто он, — Бирона, вообще ни в каком случае не пустят в Россию. Он может оставаться в Митаве при конюшнях её высочества.

Рейнгольд побледнел ещё больше. Как ни был он озабочен своим положением, от него не ускользнул странный тон Лопухиной. В его глазах сверкнул ревнивый огонёк.

— Однако, — с раздражением произнёс он, — вы словно рады.

Но его ревнивое раздражение происходило не от чувства любви, а от опасения, что, благодаря чуждому влиянию, из его рук ускользает сильная, ловкая, послушная союзница.

— Я рада? — с расстановкой произнесла Лопухина. — Я рада? Чему? Ах, — добавила она отрывисто, — оставьте меня в покое с этими интригами! Какое, в конце концов, мне дело до всего этого? Вы, мужчины, справляйтесь сами, как знаете!.. Какую роль вы готовите мне, Рейнгольд, и что я значу для вас? — Она гневно встала с загоревшимися глазами. — Ещё вчера вы мечтали, что я могу сделаться любовницей императора! Нет, нет, не отрицайте этого, — почти закричала она, заметя его протестующий жест. — О, я знаю вас, вы были бы счастливы, если бы случилось это… А теперь чего хотите вы от меня? Чтобы я за нужные вам тайны продавала свою красоту?.. Довольно, довольно, Рейнгольд! Я устала, я не хочу больше ничего слушать. Справляйтесь сам, как знаете.