Звезда мореплавателя(Магеллан)

«Сан-Антонио» приближался. Гнев пылал во мне, и я знал, что это чувство разделяло большинство экипажа. Как щадил Магеллан людей, как бережно и умно провел армаду далеко на юг, сколько выдержки проявил он! А ныне бессмысленная гордыня немногих самолюбцев и крючкотворов, хитро использующих королевские инструкции, заставляет товарищей стрелять друг в друга.

«Сан-Антонио» выплыл из темноты рядом с нами. На корме стоял Кесада с мечом и щитом.

— В бой, на врага! — скомандовал он.

Но в бой ринулись мы. Ударили большие бомбарды «Тринидада», и не успел рассеяться пороховой дым, как абордажные крючья впились в борт «Сан-Антонио» и первая цепь атакующих понеслась по палубе. С правого борта пошел на абордаж Барбоза во главе экипажа «Виктории». В считанные минуты судьба мятежа решилась. Кесада, крепко связанный, с кляпом во рту лежал на корме, рядом с ним еще пятеро сопротивлявшихся. Остальных согнали на нос.

— За кого вы? — вопросил их командор.

— За короля и за вашу милость, — смиренно отвечали они.

Часа через два Серрано повел шлюпки в атаку на «Консепсион». Корабль не пытался обороняться, экипаж сразу сдался и выдал связанного Картахену.

…И вот мы опять собрались на песчаной площадке у подножия холма. Как и три дня назад, двести человек готовились слушать командора. Но сколько изменений произошло за столь короткое время! Толпа уже разделена — меньшая ее половина со связанными руками стоит поодаль. Высшие испанские офицеры в кандалах, и их окружает стража. Многие ранены, повязки с проступающими пятнами крови наложены на лица, руки, грудь. У всех воспаленные от бессонницы глаза.

Шел суд над мятежниками…

Король жаловал Магеллану право ножа и веревки над экипажем армады. Но командор им не воспользовался. Он передал рассмотрение дела главному судье армады Эспиносе.

Под нарастающее шуршание прибоя и шум ветра слушали мы решение судьи.

— К смертной казни приговариваются, — читал нараспев Эспиноса со свитка, — Луис де Мендоса!

Тело убитого свезли на берег. Судья подробно перечислил его вину. Потом сказал, что приговор он привел в исполнение лично [52] .

52

Таков был обычай: физическое убийство должно было подтвердиться юридически.

— Хуан де Картахена! — продолжал судья.

Гордый испанец вскинул голову, но ничего не сказал.

— Гаспар де Кесада!

Его подвели к Картахене и поставили рядом. Они не смотрели друг на друга.

— Луис де Молино!

Телохранитель стал около своего господина. Руки Молино дрожали, голова тряслась.

— Антонио де Кока!

Этот вышел с бесстрастным лицом, сохраняя выправку и достоинство.

— Себастиан Эль-Кано!

— Педро Санчес де ла Рейна!

Каждое имя падало в толпу, как тяжелый камень. Люди съеживались, втягивали головы в плечи. Вчерашние всесильные командиры, или, напротив, друзья, партнеры по картам и жаровне единым возгласом судьи лишались жизни. Кучка приговоренных к казни росла. А над нашими головами, на вершине холма, вздымалась огромная виселица, поставленная по велению главного судьи. Ветер шевелил ее кожаные петли. Солнце проглянуло сквозь облака, и тень виселицы легла на толпу.

Сорок три имени назвал Эспиноса. Сорок три человека прижались друг к другу, и копья охраны сомкнулись вокруг них. Никто не просил снисхождения. Все знали: мятеж — самое страшное преступление в походе и наказание за него беспощадно.

— Я кончил, сеньор капитан-командир, — сказал Эспиноса. — Приговор произнесен. Вы вправе принять его или отвергнуть.

Ветер тер кожаные петли вверху, и они зловеще шуршали над нашими головами. Тишина, гулкая печальная тишина воцарилась на площадке, и было слышно даже, как скрипел песок, когда Магеллан подошел к судье и взял свиток из его рук.

— Хуан де Картахена, Гаспар де Кесада, Луис де Молино, Педро де ла Рейна, я утверждаю вашу смерть, — сказал Магеллан. — Всех остальных прощаю! Выпустить их и развязать!

Радостный гул прокатился по толпе. Кольцо копий раздвинулось, и тридцать восемь приговоренных по одному выходили на свободу. Некоторые, не веря своим ушам, напряженно улыбались, еще не успев по-настоящему обрадоваться; кое-кто плакал. Каждый, проходя мимо командора, произносил слова благодарности. Толпа приняла помилованных: их хлопали по плечам, обнимали, совали лепешки, сало.

И вновь тишина: говорил Магеллан.

— Хуан де Картахена назначен королем, и потому я, не отменяя приговора, сохраняю ему жизнь до возвращения в Испанию. Он в оковах предстанет перед королем. Педро Санчес де ла Рейна — священник. Я не хочу?чтобы над армадой тяготел грех убийства церковнослужителя. Де ла Рейна постигнет участь Картахены. Остаются двое: де Кесада и де Молино. Кто будет палачом?

Палача не было. Герольд прокричал о вознаграждении: тысячу песо тому, кто отрубит голову смертникам. Ни одного голоса не раздалось в ответ. Люди, которые двенадцать часов назад были готовы убивать направо и налево, бились грудью о грудь, играя жизнью ради чести и по приказу, теперь не хотели подымать меч даже за деньги. Никто добровольно не желал быть палачом.

И тут произошло событие, при воспоминании о котором я с трепетом и смирением думаю о неисповедимости путей господних. Луис де Молино, щеголь и красавец, телохранитель Кесады, не выдержал страха смерти. Вчера лишь он позволил себе унизить командора и нагло хвастал могуществом своего господина, а сегодня с непостижимой для него быстротой последовала кара. Де Молино бросился к ногам главного судьи, умоляя пощадить его, и за это обещал стать палачом.

— Руби, — коротко согласился Эспиноса и брезгливо высвободил сапог из рук предателя, предателя вдвойне…

Свистнул меч, и бывший телохранитель отрубил голову своего бывшего господина.

Так началась наша зимовка.

Большеногие

Бухта Сан-Хулиан сама по себе была неплохой, но с очень унылыми окрестностями. Холмистая равнина тонула в тумане. Желтая и ржаво-красная галька покрывала землю. Она перемежалась зарослями грязнозеленой или бурой травы, колючими кустами, редкими низкими, скрюченными деревьями. Только к вечеру косые лучи солнца вносили разнообразие в скучную окраску: кусты делались фиолетовыми, алыми, красновато-коричневыми, а галька белой, будто яичная скорлупа.

Громадные черные орлы сидели на холмах. Живых они не трогали, но стоило кому-либо споткнуться и упасть, как орлы расправляли широкие, словно двойное одеяло, крылья и начинали кружить, снижаясь над человеком, думая, что он умирает [53] .

Еще нам досаждал ветер. Он дул непрестанно, хотя и не сильно, тянул монотонную тоскливую песню изо дня в день, обостряя ощущение унылости.

Магеллан решил послать «Сант-Яго» дальше на юг: присмотреть место для стоянки повеселее. Он разрешил мне отплыть с Серрано. Просился и неугомонный Барбоза, но командор сказал ему:

53

Речь идет об американском грифе — кондоре, длина тела которого более 1 м, размах крыльев — 3 м.