Звёздная тропа

– Затупился, падло, помощник!

И уже по тембру сипящего голоса, по характерному, будто харкнутому слову, но все равно еще не веря собственным ушам, екнув селезенкой как загнанная лошадь, и понимая, что лучше один раз увидеть, вглядываясь в профиль, а затем и в фас бледного, будто знакомого лица, охотник, словно отгоняя слепня, со стоном замотал внезапно отяжелевшей головой, с единственной целью, – чтоб она оторвалась напрочь, и улетела:

– Ви-тя!.. Да ты же… умер!!

– Ты что, сосед? С дуба рухнул что ли? – с ехидной, егозливой улыбочкой зачастил рубщик. – Кто умер?!

– Ты…

– Да ты чё… ты чё…– покрутил указательным пальцем у виска. – Вольтов погнал?! Вася! А?.. пережрал вчера?.. Так иди, похмелись. – и весело захохотал, горячечно сверкая блестящими глазками. Это странное звучание, булькая, изливалось из его нутра быстрой икотой, и казалось, что тело, издающее звуки, действительно сейчас умрет от бьющего в солнечное сплетение хохота. Отбросив топор, и, обхватив живот обеими руками, согнувшись, он уже надрывался надсадно. Казалось, еще чуть-чуть, и он упадет на спину, и быстро-быстро засучив ногами, обутыми в кирзовые сапоги, затопчет нависшее над ним небо.

И, он действительно, опал как оторванный лист, но спиною откинулся на толстый древесный комель.

– Ну!! Умори-и-ил! Умертвил! Умер! Умер! Ты что, видел?! Ну, умора! Или хоронить приходил? Вася! Братан! Ну, нету слов! Не ожидал от тебя! падлой буду!! Фу-у-у… – перевел он наконец дух, и замолкая поднял голову. Вылетев из провала открытого рта будто конфетти, к его жидкой бороденке приклеились липкие блестяшки слюны.

Видимо заметив тень брезгливости на лице охотника, или все же почувствовав такой непорядок, он, прихватив обшлаг рукава старой куртки тремя пальцами, утер им губы, глаза, лоб и щеки. И, затем уже и сам рукав потер о куртку на груди, и тщательно, будто не было у него других забот, осмотрел рукав на наличие влаги.

Охотник почувствовал странное головокружение, исчезновение сил. Ноги сделались чужими, во рту пересохло. Он снял с головы кепку, и обтер вспотевший лоб. Оглянулся, и слева от себя с удивлением увидел старый, широкий пень, которого вначале не приметил. Он иструхлявился в середке и мягко принял его, как долгожданное кресло в фамильном замке принимало рыцаря вернувшегося из похода в Святую землю.

Василий тер подбородок и настойчиво вглядывался в бледное лицо.

Перед ним находился освободившийся из «неисправимого лагеря» и убивший себя путем удушения в веревочной петле Дровалев.

– Витя… так люди сказали, что ты повесился…

– Вот кто тебе, Вася, такое сказал?! Плюнь ему в морду! Пху!– Дровалев плюнул перед собой, и его слюна фонтанирующими брызгами разлетелась в разные стороны.

Василий промолчал. Об этом ему сказала мать. Как сквозь вату, продолжало долетать в истеричной веселости:

– …хотел вздернуться, хотел! Было дело. Мусора припутали. Трясли как грушу. Да не стал я. Крепанулся. В винсовхоз жить ушел. Бабеночка подвернулась. Ничего себе такая… – Дровалев фигурно изобразил в воздухе восьмерку. – На птичнике, упаковщицей… А, там… Слышь, Василий? Чистый ад! Куры по конвееру едут, – вернее, за лапки вниз головами висят, а впереди ножичек такой треугольный, напротив горла. Чик – одна, чик – вторая, чик – третья… Только дрыгаются… Кровищи!.. А я, домохозяин теперь: печку топлю, котлы, сковородки. Тыры – пыры, пассатижи! Ну, типа, как дневальный в бараке. – И вновь захохотал. – Ох…ох…ох…хо…хо…хо… х-х-ха! –закашлялся, утираясь, добавляя виновато: – Тубик проклятый! Не боись. Закрытый. Да вот еще беда – газа нету. Нет газа в недрах!.. ах…ах…ух…ух…углем топим…– и затем, успокаиваясь от бьющего в грудь кашля. – Но это зимой. А так – дровишками. Вот припасаю, да на тележке отвожу.

– Топором-то много не намахаешь…бензопилой-бы…

– Я этих тарахтелок, Вася, еще под Красноярском нанюхался. В Лесосибирске. Не слыхал? До сих пор колотит. Бы-ы-р-р-ррр…у-у-у… – он, как собака, протрясся всем телом, и Василию показалось, что Дровалев сейчас выпрыгнет из великоватой ему куртки, и что мотнувшиеся уши хлестанули его по щекам.

– Вот там, Вася, лесоповал! Там в земле, – такая яма! Круглый год горит. Кора сучья, все подряд… Как-то суку одну замочили – и, в огонь этот, вечный! Три дня машины пожарные тушили. Да ты что! Даже зубов не нашли. Там жар такой, как в аду! это я тебе точно говорю. Ну, и накалякал прокурор по надзору, что осужденный по фамилии…и не упомню уже… – Дровалев мазнул хитрым взглядом по Василию, – сам в тот огонь упал. В силу моральной несознательности и полного отсутствия желания к дальнейшему исправлению… – залетным дятлом затарабанил дурной хохот. – А я же, и говорю! – лагерь тот! – неисправимый!!

– А что… случилось-то?.. Прошлой зимой… – не интересуясь обстоятельствами гибели неизвестного в далекой Сибири, Василий одеревенелым языком, все пытался докопаться до истины, которая казалось, была под боком. Он не мог понять, как кто-то, кого он считал мертвым, взял, да и оказался перед ним. Как ни в чем не бывало. Мать не могла напутать. Из ума еще не выжила. Ей, о том происшествии лично поведала тетка Кирьяновна, которую менты привели в пустой и выстывший дом Дровалева, и сообщили, что она будет понятой. Мать рассказала Василию, – получается со слов Кирьяновны, – о том, как «Витя висел под притолокою, с лицом окоченелым, а под ним, на полу – лужица, замерзшая… – и печально повторила слова Кирьяновны, а может, присовокупила свои: – Довели, видать, человека…».

Родных у Дровалева не было. Так что жалеть о смерти его было некому. Дровалев был вор, и люди, его, как всякого «тюремщика», опасались. Выдумать такое Кирьяновна не могла. Да, и зачем?..

– А, что зимой? Что, зимой-то?! – Дровалев выкатил глаза, и они будто юзанув по той прошлогодней, обледенелой земле, хаотично заметались по орбитам глазниц. Он то моргал, то кривлялся, то шмыгал носом, то потирал лицо руками, и взгляд его все блуждал и блуждал, не в силах остановиться. И тогда он, возбужденный недоверием, привстал с земли, и уселся, топчась на корточках. Руки его, опертые локтями о колени вновь ожили, и он замельтешил пальцами как заправский дирижер или фокусник:

– А-а, зимой! Точно. Вот тебе, братан, как на духу! – он выпучил глаза и щелкнул ногтями по верхним зубам. – У этого… у Мохова, с переулка нижнего, гусей ночью сперли. Ну, и, оперюга этот, с райотдела, Халатов, гнида, сразу ко мне. С псиной своей, и прочей кодлой…

Когда Мохов утром увидел, что палка, которой он обычно подпирал дверцу сарайчика, валяется на земле, а сама дверка распахнута, то, как потом он вспоминал и рассказывал: «Мозгами он понял все сразу», но сердце его будто взорвалось, вместе с криком: – Зи-и-нка!!

– Ты чё орешь, придурок! – закричала в ответ жена.

Она шлепала в обрезанных резиновых сапогах по раскисшей в оттепель земле. Неубранные серые волосы изломанно торчали поверх задранного воротника старого пальто, с залосненными боками и обвислыми карманами.

– Гусей у нас украли… – горестно сообщил Мохов.

– Да как… так-то… – почти лишилась слов Зинаида.

– Я, Зин, так думаю: залезли в сарай, сложили в мешки, да уволокли. А как по-другому?

– Семь штук?!

– Семь штук.

Её взгляд упал на собачью будку. Возле нее, шевеля цепочкой, вылизывала пах рыжая, крупная дворняга.

– А, Рыжик-то что?!

– Да хрен его знает. Но точно не гавкал. Я бы услыхал… и гусей, вроде слышно не было – уныло протянул Мохов.

– Ах, ты! падаль такая! – женщина схватила в руки палку, и от души перетянула по заду взвывшего и юркнувшего в будку кобеля. – Я тебя за что, гад, кормлю! – Зинаида приходила в себя, она грюкнула по крыше будки, ноздри ее в гневе раздувались, и Мохов подумал, грешным делом, что и ему она приложит по лбу. И чтобы упредить такое развитие событий, предложил: