Звездное затмение

По весьма понятным причинам Нелли Закс начала в годы гитлеризма проявлять интерес к традициям еврейской старины, до тех пор ей чуждым и малознакомым. Не она сама настаивала на своем «иудействе» — о нем напоминал нацистский режим, и ей оставалось не отрекаться от живых и мертвых товарищей по несчастью. Она открыла для себя «Рассказы о хасидах» Мартина Бубера, откуда черпала идеализированные образы веселого и по-народному глубокомысленного еврейского сектантства XVIII в., ссорившегося с сухой талмудической ортодоксией. Хасиды представлялись ей еврейскими собратьями давно любимого ею Франциска Ассизского, «беднячка» и «скомороха Господнего» из легенд христианского средневековья. Она читала мистический трактат «Зогар», возникший в XIII в. в еврейских кругах Андалузии, и видела в нем параллель темным и дерзновенным сочинениям Якоба Бёме, немецкого башмачника XVI–XVII вв., которые тоже с юности входили в ее круг чтения. Отыскиваемый ею выход из безвыходности «тайного равновесия», обрекающего невинность на гибель, — это мистический выход. Она хочет увидеть и принять самое обреченность как «благодать», как соучастие в космической жертве.

…Ты сеешь себя с каждым зерном секунды в ниву отчаянья. Из мертвых восстанья твоих невидимых весен окунуты в слезы. Небо полюбило о тебя разбиваться. Ты стоишь в благодати.

Поэзия Нелли Закс не хочет разжалобить, но она хочет быть расслышанной в своем человеческом смысле, она домогается и требует этого. Однако отчаяние писательницы так велико, что она не надеется, что ее расслышат люди. Отзывчивости, соразмерной масштабам беды, она ждет только от Б-га, притом от такого Б-га, каким его мыслили любимые ею мистические авторы старых времен, от таинственной глубины всех вещей, страждущей со всяким и во всяком, кому выпал жертвенный удел. В такой перспективе беда — это не просто беда, но и единственный шанс с необходимостью докричаться до Б-га (как докричался до Него праведный спорщик Иов); катастрофа, вызвавшая поэтический реквием к жизни, и сам этот реквием сливаются в одно окликание. Отсюда значение, которое получает у Нелли Закс символ шофара — ветхозаветного ритуального рога, в который изо всех сил трубят, чтобы Б-г услышал. В него трубили и в Иерусалимском храме, пока храм этот не был сожжен легионерами Рима в 70-м году; известно, что храмовые священники в часы последнего штурма и пожара до последней минуты продолжали свое служение. Шофар, продолжающий звучать среди гибели и над гибелью, превращающий гибель в тайну «расслышанности», — вот чем хотела бы стать поэзия Нелли Закс…

Наконец-то, наконец в издательстве «Ной» выходит книга переводов, подготовленных Владимиром Микушевичем — как это выговорить? — еще в 60-е годы. По «обстоятельствам», которые тогда казались дошлым и практичным людям само собой разумеющимися, а сейчас представляются неправдоподобной байкой, издание, уже включенное в планы, выбросили из этих планов ввиду… разрыва в 1967 году дипломатических отношений с Израилем. То был несусветный срам, лежавший на нас всех. Слава Б-гу, что он хотя бы теперь будет избыт.

*** (О печные трубы…)

О печные трубы Над жилищами смерти, хитроумно изобретенными Когда тело Израиля шло дымом Сквозь воздух, Вместо трубочиста звезда приняла его И почернела. Или это был солнечный луч? О печные трубы! Пути на свободу для праха Иова и Иеремии — Кто изобрел вас, кто сложил за камнем камень Путь беглецов из дыма? О жилища смерти, Радушно воздвигнутые Для хозяина дома, который прежде был гостем! О пальцы, Входной порог положившие, Как нож между жизнью и смертью! О печные трубы! О пальцы! И тело Израиля дымом сквозь воздух!

*** (О ночь плачущих детей…)

О ночь плачущих детей! Ночь клейменных смертью детей! Нет больше доступа сну. Жуткие няньки Матерей заменили. Смертью стращают их вытянутые руки, Сеют смерть в стенах и в балках. Всюду шевелятся выводки в гнездах ужаса, Страх сосут малыши вместо материнского молока. Вчера еще мать навлекала Белым месяцем сон, Кукла с румянцем, потускневшим от поцелуев, В одной руке, Набивной зверек, любимый И от этого живой В другой руке — Сегодня только ветер смерти Надувает рубашки над волосами, Которых больше никто не причешет.

*** (Кто, однако, вычистил песок из ваших туфель…)

Кто, однако, вычистил песок из ваших туфель, Когда вам пришлось встать перед смертью? Песок, сопутствовавший Израилю, Песок его скитаний, Раскаленный синайский песок, С горлами соловьев перемешанный, С крыльями бабочек перемешанный, С перхотью Соломоновой мудрости перемешанный, С горечью тайны — полыни перемешанный. — О вы, пальцы, Вычищавшие песок из предсмертных туфель! Завтра уже вы станете прахом В туфлях путников.

*** (Какие тайные желания крови…)

Какие тайные желания крови, бредовые мечты и тысячекратно умерщвленное царство земное накликали жуткого кукольника? Дохнул он с пеной у рта, очерчивая вращающуюся сцену своих деяний пепельно-серым горизонтом страха. Бугорки праха, притянутые злым месяцем, убийцы на репетиции. Руки вверх, руки вниз, Ноги вверх, ноги вниз, и закатное солнце народа синайского красным ковриком под подошвами. Руки вверх, руки вниз, ноги вверх, ноги вниз, и на пепельно-сером горизонте страха огромное созвездие смерти циферблатом времен.

Тем, кто строит новый дом

Иные камни, как души

Рабби НАХМАН

Когда ты возводишь себе новые стены, Очаг, одр, стол и стул, Не вешай свои слезы о тех, кто ушел, О тех, кто больше не будет жить с тобою, На камень Или на дерево, — Иначе твой сон будет заплакан, Недолгий сон, без которого не обойдешься. Не вздыхай, когда стелешь себе постель. Иначе сны твои смешаются С потом покойников. Ах, и стены и предметы Чутки, словно эоловы арфы, Словно поле, где твоя печаль произрастает. Чуют они, что ты им родной во прахе. Строй, пока журчат часы, Но не выплакивай минуты Вместе с пылью, Которая свет покрывает.

*** (Вы, созерцающие…)

Вы, созерцающие, у кого на глазах убивали. Как чувствуешь взгляд спиной, так чувствуете вы всем вашим телом взгляды мертвых. Сколько ломких глаз взглянет на вас, когда вы из ваших убежищ сорвете фиалку? Сколько молящих рук в мученической судороге веток на старых дубах? Сколько воспоминания произрастает в цвету вечернего солнца? О неспетые колыбельные в ночном крике горлицы! Иной принес бы на землю звезды, а теперь за него это сделает старый колодец. Вы, созерцающие, вы не подняли убийственную руку, но праха с вашей тоски не стряхнуть вам, вы, стоящие там, где прах в свет превращается.

*** (И с твоих ног, любимый мой…)

И с твоих ног, любимый мой, две руки, рожденные давать, башмаки сорвали перед тем, как тебя убить. Две руки, которые должны отдать себя, распадаясь в прах. Твои башмаки из телячьей кожи, дубленой, крашеной, шилом проколотой. Кто знает, где последний живой вздох обитает? Во время короткой разлуки земли с твоей кровью берегли они песок, словно часы, наполняемые смертью ежесекундно. Ноги твои! Их опережали мысли, такие быстрые у Господа Б-га, что ноги твои уставали, израненные в погоне за сердцем. Но кожу, которую лизал теплый язык матери-коровы, прежде чем содрали ее, — эту кожу содрали еще раз, с ног твоих содрали, любимый мой!

*** (Всегда там где умирают дети…)

Всегда там где умирают дети самые тихие вещи бесприютны. Мантия — боль заката в которой темная душа дрозда оплакивает ночь — маленькие ветерки над зыбкими травами вея развалины света угашая и умирание сея — Всегда там где умирают дети догорают огненные лики ночи одинокой в своей тайне — и кто знает каких проводников смерть высылает: Запах древа жизни, петушиный крик что укорачивает день волшебные часы осеннего ужаса в заколдованную детскую — мотки воды к берегам тьмы гулкий тягучий сон времени — Всегда там где умирают дети завешиваются зеркала кукольных домов вздохом, не хотят больше видеть пляску лилипутов-пальцев одетых в атлас детской крови, пляску что тихо стоит как в подзорной трубе мир, отторгнутый у луны. Всегда там где умирают дети камень и звезда и сколько грез бесприютны.