Звездочеты
Шрифт:
— Ты вот, сержант, можно сказать, земляк, — наконец заговорил Семен. — Тебе могу признаться. Глупость я великую совершил — девушку к себе на заставу вызвал. Настю. Теперь вот боюсь за нее. Несчастливая у меня застава, сержант. Полегла вся, и, значит, Ярослава тоже…
— Кто это? — спросил Провоторов.
— Женщина, — ответил Семен. — Человек. Да еще какой человек!
— Товарищ младший сержант! Танки! — крикнул Решетников.
Первым вскочил на ноги Глеб. Цепкими глазами он мигом обшарил весь горизонт от кромки ржаного поля до самого леса.
— Точно, они, — увидев выползавшие из леса
Артиллеристы бросились к орудию. Провоторову даже не пришлось подавать команду.
— Помоги встать, друг, — попросил Семен. — Я такую силу в себе почувствовал…
Провоторов по его непреклонному лицу понял, что отговаривать бессмысленно. Он наклонился к приподнявшемуся с земли Семену и подставил ему плечо, обхватив за спину рукой. Семен встал, не застонав.
— Ты меня — к орудию, — сказал он. — Дадим им прикурить, сержант?
— Дали бы, — вздохнул Провоторов, помогая Семену ковылять на одной ноге. — Дали бы прикурить, да снарядов всего два.
— Два? — приостановился Семен. — Ну что ж, два так два, — ожесточенно повторил он. — Выходит, двух танков немцы недосчитаются.
— Одного, — поправил Провоторов. — Вторым ее взорвем, — кивнул он на пушку и отвернулся.
Он усадил Семена возле орудия.
— Ты мне наган дай, — оказал Семен. — Наган, он тоже стреляет.
К Семену подбежал взъерошенный Решетников.
— Товарищ лейтенант, разрешите обратиться к младшему…
— Без церемоний, — перебил Семен. — Сейчас устав в сердце, а не на языке.
— Товарищ младший сержант, — гневно выпалил Решетников. — Этот подонок исчез…
— Зимоглядов? — сразу же догадался Провоторов.
— Он. Пока мы орудие к бою приводили, он огородами…
— Говорил тебе, сержант, — расстрелять, — жестко напомнил Семен. — Я его сам хотел в расход пустить, да наган не смог поднять. Он же гад, насквозь виден.
— Кто мог подумать, что найдутся такие, — возмущенно сказал Провоторов. — Сколько их, как думаешь?
— Думаю, немного.
— Я тоже. Вот победим, что они делать будут? Небось спрячутся, честными прикинутся, Советскую власть прославлять будут.
— Раскусим, — заверил Семен. — И сполна рассчитаемся.
Провоторов не успел ответить. У самого орудия — барабанные перепонки едва не вдребезги — хрястнула мина.
— Начинается! — не слыша своего голоса, крикнул Провоторов. — Вот что, Семен, — он первый раз назвал лейтенанта по имени, — ползи в погреб, возле хаты, от тебя сейчас проку мало. Я сам…
— Вот этого не ожидал, — горько прохрипел Семен. — У меня наган есть. И зубы, понял?
— Слаб ты. А у них шеи бычьи, не перегрызешь.
— Перегрызу! — не уступал Семен.
— Три танка, — словно в раздумье, сказал Провоторов. — Три танка, а снаряд один. Значит, два все-таки прорвутся.
Он вынул панораму из гнезда прицельного приспособления и протянул Семену.
— Сохрани, если удастся. На память.
Провоторов звякнул затвором, крутанул маховик вертикальной наводки. Ствол пушки послушно пошел вниз, принимая горизонтальное положение.
— Без панорамы будешь стрелять? — удивился Семен.
— По стволу наведу — верное дело, — отозвался Провоторов. — Вот он, миленький, в стволе сидит. Считай, лейтенант,
для этого танка война закончилась.— Может, и для нас тоже? — спросил Решетников.
— Прекрати, — резко оборвал его Провоторов.
Он подхватил левой рукой снаряд, с необычной лаской, будто прощаясь, взглянул на длинную, сверкнувшую на солнце латунную гильзу и погладил ее ладонью, как живое и дорогое существо. Потом решительно направил снаряд в ствол, резко ударил ладонью в дно гильзы. Снаряд с яростным звоном впаялся в патронник и застыл, ожидая своей участи. Сердито и четко звякнул затвор.
— Орудие! — сам себе скомандовал Провоторов.
Пушка рявкнула, обдав Семена тугой горькой волной, и в тот же миг в него сыпануло комками низвергнувшейся, словно из вулкана, земли и еще чем-то острым, нестерпимо горячим.
«Танк огрызается, — успел догадаться Семен. — Неужто промахнулся сержант? Не может быть, он же нашенский…»
ГЛАВА СЕМНАДЦАТАЯ
Школа, в которой работал Максим, готовилась эвакуироваться в Куйбышев, и, хотя с первого сентября в ней, как обычно, начались занятия, все — и учителя, и ученики — жили предстоящим отъездом.
Максиму, не получавшему никаких вестей от Ярославы, было одиноко и горько не только дома, где все напоминало ему о ней, — и певучий говорок Жеки, и фотографии, сделанные в Велегоже, но и в школе, где большинство учителей были людьми солидного возраста — всех остальных, словно магнитом, притянул к себе фронт. Максим страдал оттого, что он, самый молодой из них, вынужден готовиться к опостылевшим урокам, сидеть на учительских совещаниях, рассказывать ученикам бог знает о каких далеких, покрытых седой пылью веков временах, — словом, делать все то, что делал и шестидесятилетний географ Георгий Маркович, и пятидесятилетняя преподавательница физики Азалия Викторовна. Максиму все труднее и мучительнее становилось смотреть в глаза своим ученикам. Они, эти глаза, нацеленные на него со всех парт, казалось, безмолвно повторяли один и тот же вопрос: «А вы почему не на фронте? Почему вы не на фронте?»
Максим остро завидовал сейчас всем, кто ушел на фронт или же готовился к тому, чтобы уйти. Завидовал Ярославе, хотя и не знал ничего о ее судьбе, завидовал Пете Клименко, уехавшему на фронт по заданию редакции. И когда кто-либо из учеников сообщал на перемене, что его отец ушел воевать, Максим съеживался, точно от удара.
Школа готовилась к отъезду и, может быть, уже уехала бы, но шли дни, а ей все не выделяли вагоны, и потому занятия продолжались по тому же самому расписанию, которое составлялось так, словно вовсе не было никакой войны.
Максим заранее решил про себя, что не поедет вместе со школой и останется в Москве. Как-то Анна Алексеевна, директор школы, сухонькая, подвижная, в круглых с сильно выпуклыми линзами очках женщина, спросила его, готов ли он к переезду.
— А я и не собираюсь, — отчеканил он сурово, чтобы у Анны Алексеевны не оставалось никаких сомнений относительно его намерений.
— Как вас прикажете понимать? — Директор в таких случаях сразу же переходила на официальный тон.
— Да вот так уж и понимайте, — почему-то улыбнулся Максим. — Так уж и понимайте. Я остаюсь в Москве.