Приключения

За время нахождения во Франции все они немного освоили французский язык, поэтому молча поклонились принцу. Спустя несколько часов, де Конде, объезжая свои передовые позиции с удивлением заметил, что впереди в предполье, едва ли не у самых крепостных стен, стоят Хмельницкий и его полковники, о чем — то оживленно разговаривая и обмениваясь выразительными жестами. Из крепости по ним велся все более частый ружейный огонь, пули свистели вокруг казаков, но те не обращая на них внимания, продолжали что-то…

Потрепанный, в широкополой шляпе. Серебристые глаза. Худое, загорелое лицо, которое не видело бритвы вот уже несколько недель. Длинное пыльное пальто и поношенные ботинки. Арбалет за спиной, увешанный оружием пояс огнестрел, тесак, болас*, рогатина. — Бу, — говорит Джек. И челюсть у Робби отпадает. Он выпускает большой палец изо рта. Джек рычит. Мальчишка взвизгивает от восторга и бросается наутек к озеру. Несса бежит за ним. Долина наполняется их криками и смехом. Люди они не общительные,…

Всё тело вдруг как-то сразу онемело, жёстко пересохло в горле, и Фёдор Михайлович невольно снова глотнул дьявольского напитка. Какое-то смутное предчувствие овладело его сознанием, и он обречённо двинулся к ближайшему рулеточному столу. Игра была в самом разгаре, и Достоевский пристроился за спиной какой-то дамы в богатом широком манто, украшавшем широкую морщинистую шею. Шарик, направленный умелой рукой моложавого крупье, привычно закрутился и, весело проскакав по колесу, уютно примостился…

Из окна нашего номера в гостинице виден один из самых оживленных перекрестков Архангельска — угол проспекта П. Виноградова (так называется главная улица) и Поморской. Напротив нас «Гастроном», под нами «Универмаг», на Поморской целая вереница магазинов, а немного дальше, вправо по набережной, центральный рынок. День воскресный, и улицы запружены народом. Много приезжих из окрестных деревень. Отличаешь их не по одежде — в воскресенье теперь везде одеваются по-городскому, — а по…

Никола потребовал, чтобы их сопровождали пятеро вооруженных стражников. Двое из них сели рядом с кучером, а остальные тряслись в телеге, ехавшей следом. Все вещи Аньес уместились в маленький кофр, а вот Никола взял с собой доверху набитый сундук: удивительное кокетство для инквизитора. Пятеро вооруженных мужчин для сопровождения одной женщины… Это казалось излишней мерой предосторожности, но доминиканец любил подобную чрезмерность. Он усматривал в ней реальный способ проявить недавно полученную власть.…

— Сопляк, — кричал мне отец, поднимаясь с колен, когда господа проходили, — я научу тебя кланяться нашему доброму барину! Простодушие отца, его упреки только увеличивали бешенство, душившее меня. Из всего семейства маркиза лишь одной мадемуазель Аделине я кланялся охотно и с уважением. Но чем старше становилась Аделина, тем реже она улыбалась мне. Впрочем, может быть, я и ошибался, и в глазах ее светилась все та же ласка, но только я не осмеливался больше глядеть в них. Однажды…

Но вот по телу этой прекрасной и величественной женщины пробегает дрожь. Она расправляет складки своей туники, берет ребенка на руки, прижимает его головку к своей груди и покрывает ее складками одежды, так как поднимается сырой, холодный ветер, и атмосфера насыщается туманом, сквозь который видны лишь бесформенные силуэты окрестных предметов. Житейский шум уступает место безмолвию необъятной, мрачной долины… Ребенок и его мать исчезли. Вместо них выступает сильный и высокий юноша, только что вступающий…

Радзівіл Руды. Вунь ён ідзе... Дзівіцеся. Мнішак. Мой Божа! Адыдзем прэч! Радзівіл Руды. Ды ён нас не заўважыць. Уваходзіць Жыгімонт Аўгуст са свечкай і з чарай віна. Жыгімонт (гледзячы на свечку). Барб-а-а... Барба... Я ведаю, я ведаю, ты тут... I твая постаць цьмяная мільгае сярод дрэў... не пакідай... не пакідай мяне... Усім на свеце тут кіруе д'ябал... Ці Бог тут пекла нам усім зрабіў... Навошта?! Навошта нас спачатку было злучыць, з'яднаць у адно... так, што я не заўважаў…

— Завтра я пошлю тебя в Тифлис. — Слушаю-с. — Ты явишься к главнокомандующему. Я тут пишу и о тебе… А там будет, что Бог даст… Я доволен тобою как солдатом… И люблю тебя как сына! Амед быстро поклонился и поцеловал Брызгалову руку. — Ну, Бог с тобой… Счастливой дороги… Передай его светлости бумаги и сумей рассказать подробно обо всём, что ты здесь видел, испытал и слышал… Прощай!.. Тебе надо отдохнуть. Но отдыхать Амед не пошёл. Ночь была ясная, светлая, серебряная ночь… Тени ложились…

1902

— Ах, ты, сорока-сорока!.. Ну, чего таращишься?.. Большая выросла, а глупее воробья малого… Да разве есть на свете такие места, куда бы наши солдаты не взошли?.. Дура ты дура!.. Ты таперчи подумай — сыграл горнист сигнал: «ребята храбрые вперёд, — дирекция направо!» (и для пояснения, он протрубил ей это в кулак). Что ж, мы стоять будем?.. Должны мы при этом случае присягу сполнять?.. Ты Ахульго знаешь?.. Почище ваших Салтов будут… А мы какими орлами с сердарем Ермоловым влетели туда! Нам, брат, рассуждать…

Степан Фёдорович в это время мог бы опять и хорошо жениться. Он уже командовал батальоном, был на виду. Но не мог забыть Нину. За три года до описываемых нами событий Степан Фёдорович получил назначение на Самурскую линию. Его сделали комендантом одного из укреплений на этой реке, защищавшего наши Каспийские берега и в то же время вдвинувшегося в самое сердце угрюмого лезгинского края… Крепость, с её круглыми башнями и стенами, стояла между двумя рукавами Самура. Посреди мрачных великанов…

— Ну, добро пожаловать! Отдохните, почиститесь, а завтра назад с Богом… Только теперь он вдруг обернулся к Нине, смотревшей на него широко открытыми глазами. — Батюшка, неужели это вы?.. Седой какой!.. И она замерла в сильных руках старого майора. Тот всмотрелся в её глаза… — Совсем мамины!.. — и зарыдал, уже забывая, что около стоят чужие. Кавказские солдаты того времени, впрочем, жили душа в душу со своими командирами. По многим лицам из них тоже катились слёзы. И они ещё грознее хмурили…

— Вы не понимаете по-русски? — Нет, — наконец пришёл он в себя. — Я учился в Дербенте… У нас весь аул говорит по-русски… Амеда приглашали к столу Брызгалова. Он был ага, благородный, и с такими наши офицеры на Кавказе вели хлеб-соль и обращались с ними, как с равными. Как-то ночью Кнаус, вышедший сочинять стихи под окно Нины, не двигавшиеся всё-таки далее первого куплета:    О, благородная девица,    Ты мыслей всех моих царица…    Прекрасней розы ты, ей-ей…    Я ж — Кнаус-фон — твой…

— Почему в полдень? — При полуденном свете меня будет трудно отличить… Не пишите писем, скажите мне всё… Я не забуду ни слова. — А теперь иди, отдохни! Ровно в шесть часов дня, когда солнце встало, оно застало Амеда на ногах. Он и не отдыхал. Под окном у Нины он ждал её пробуждения… Когда девушка подошла к окну и растворила его, к ней в комнату упала свежая роза. Нина выглянула. — Это вы, Амед? — Я… пришёл проститься с вами. — Куда вы едете? — Меня майор посылает в Дербент. …

Амед, впрочем, недолго думал. Он понял, что Хатхуа уже на ногах, что он хватился ружья и не нашёл его, кинулся к коню, и коня не было; что, несколько минут спустя, увидят убитого кабардинца, и всё дело обнаружится. Теперь каждое мгновение было ему дорого. Он наклонился к голове коня и чуть не в самое ухо ему пронзительно гикнул. Лошадь стремительно понеслась вперёд, выбивая искры из каменных пород, составлявших дно ущелья. Погони позади ещё не было, но Амед сам вырос в горах и понимал, что она…

— Амед и есть… Амед! Ты это? Амед… душа моя!.. — Амед! «Да растворятся врата твоего безмолвия!» Чего ты, как соловей, у которого кошки хвост отъели!.. Скажи слово!.. Ты ли это? Что случилось с тобою? Откуда ты коня такого добыл? — После, после, — теперь не до вас. А коня этого, — не выдержал он, — отнял я у князя Хатхуа. Пустите, я тороплюсь!.. — Куда ты? К себе? Они знали, что в Дербенте у Курбан-Аги свой дом. — Нет, к коменданту. — Поди, переоденься, разве можно так являться? Тебя не…

Джансеид, Хатхуа и Селим вышли к дверям, не желая поддаваться этому исступлению, надолго ослабляющему тело, и сели у порога. Солнце уже ярко светило на площадь джамаата; все её камни блистали под лучами. Дерево посреди гудекана вздрагивало, точно каждый листок его хотел вволю напиться тепла и света, и тысячи птиц возились и щебетали в его чаще. Долины и ущелья были теперь видны во всей прелести, в пышном уборе весенней растительности, в эмалевой отделке обрушивавшихся туда утёсов, в серебряных нитях…

— Что я бы мог сделать… Я бы врубился в эту орду… Я бы… — Но вы один, — а их было много! — невольно любовалась его воодушевлением Нина. — Что ж, что один! Разве об этом можно думать — один!.. Всё равно — если нельзя было его освободить, я бы мог умереть за него как мужчина… Нина, сама того не заметив, схватила Амеда за руку и пожала её. Пустынная вершина Голгофы… три креста на ней… Посреди распят Тот, единый вздох Которого мог бы уничтожить все сущие миры и вселенные… И Он мучится как человек……

1902