...Имя сей звезде Чернобыль

Когда Анатолий Сергеевич Черняев [помощник М. С. Горбачева] прочел мое письмо Горбачеву, посерьезнел этот и без того всегда серьезный человек: — Да, это серьезно. Передам сегодня.

Три «серьезно» подряд, но это как раз выражает ту ситуацию. Вечером он позвонил: письмо прочитано, вас благодарят.

Потом мне рассказывали, что письмо было распространено по отделам, состоялся разговор об этом и на заседании ПБ (так аппаратчики называли партолимп). Ясно, что «весточка из Белоруссии» совершенно ни к чему была как Рыжкову, так и Слюнькову. У них был свой интерес: оба госплановцы, соседи когдатошние по дачам — решили, видимо, снова «съезжаться», уже под крышу ПБ [Политбюро]. Ведь у них там свой расклад чужих и своих людей. Когда-то после писательского съезда мне сведущие люди втолковали: Георгий Мокеевич Марков [130] — человек Лигачева, Владимир Карпов [131] — тоже, но, значит, и Яковлеву [Александру Николаевичу] разрешено двоих «иметь» (но не больше!) в руководстве Союза писателей. У них все по точному раскладу: сколько кому карандашей и сколько «своих» людей, механизм, отработанный до деталей.

130

Марков Г.М… — русский писатель, первый секретарь правления СП СССР, член ЦК КПСС.

131

Карпов Владимир Васильевич — русский писатель.

Это только Горбачев мог важнейшее звено — кадры передать в руки Лигачева. Михаил Сергеевич «чистит» верхи, а Егор Кузьмич ему выстраивает новую очередь — из таких же. Лидер их и получает в помощь перестройке. А потом (время от времени) делает удивительное открытие: партия тормозит реформы!

Мы с Граниным специально ходили к Горбачеву, напросились в апреле 1988 года — каждый со своим. Я всё с той же чернобыльской бедой, Даниил Александрович — жаловаться на областную судьбу своего Ленинграда. И произошел попутно разговор о «кадрах», во-первых, о Лигачеве, во-вторых. На мое замечание, что «севруки» [132] , среднее звено аппарата, все демократические начинания блокируют, Михаил Сергеевич воскликнул, почти пожалел меня, какой я неосведомленный:

132

Севрук Владимир Николаевич — зам. заведующего отделом пропаганды ЦК КПСС.

— Алесь! Да ты знаешь, сколько мы поменяли первых секретарей. Почти 80 процентов!

— А новые — откуда? Из той же корзины, — нагло парировал я. (Обращение «Алесь» вроде давало мне право на такой тон.)

Я только не добавил: «из корзины Лигачева».

Потому что про Егора Кузьмича Горбачев говорил, ну, как пушкинский Гринев про Савельича, своего заботливейшего и добрейшего ворчуна-слугу. Помню про ордена, про «Героев» сказал, гордясь:

— Только мы с Егором Кузьмичом и не награждены.

А когда я поблагодарил Михаила Сергеевича за то, что в позапрошлом году он прислал в Белоруссию представительнейшую комиссию — реакция на мое письмо, — Горбачев воскликнул:

— А, это твое испуганное письмо? Ну, как у вас там?

— Надо бы хуже, да некуда! То, что я писал, — это еще цветочки!

Но по его выражению «испуганное письмо» — понял: именно так и прикрыто было это дело: паникер-писатель, что его принимать всерьез! Александр Трифонович Кузьмин, которого после этой комиссии Слюньков выгнал из ЦК (и за непонятную дружбу с Адамовичем), сообщил мне, что был звонок от Председателя КГБ Чебрикова, интересовался в Минском КГБ, кто такой Адамович и что ему нужно.

Высокая комиссия (а это Израэль, люди Ильина, Шербины — прямо от Рыжкова люди) выслушала минское начальство, погостили и уехали, а следом за ними — и Слюньков.

Кузьмин Александр Трифонович счел необходимым предупредить меня:

— Второй раз они вам не позволят доехать до Горбачева. Уж он-то их знал.

Немало написано и говорено о том, что Горбачев не умел доводить добрые свои порывы до практического результата. И этот случай вроде бы доказывает, что это так. Так, да и не совсем. Наша привычка ждать милости сверху. А «милость» была одна, но решающая. Горбачев помог нам обрести гласность. Уста распечатал — прессе, телевидению. Ну, и добивайтесь сами того, что считаете правильным. Не дожидайтесь, что всё за вас сделает Горбачев. Или кто-то другой. И не скулите, если это у него не получается. Это не у него — у вас не получается!

Вот и с Чернобылем. Когда я поведал Горбачеву про «график Легасова» (незадолго до смерти, самоубийства, ученый сообщил мне последовательность, с какой, по его мнению, будут происходить новые Чернобыли, какая, АЭС за какой), Горбачев сразу помрачнел:

— Почему же они нам этого не говорят?

— Я спрашивал Легасова, почему ученые молчат. Он ответил: клановый интерес.

— А что — и правда. Клан! — повернулся Горбачев к Фролову Ивану, который тогда ходил у него в помощниках. — Напишите мне про это, — потребовал у меня Горбачев, — подробно про всё, о чем рассказывали.

И срок назначил — к 7 марта.

Мое второе письмо Горбачеву потом было опубликовано в «Новом мире», статья называлась: «Честное слово, больше не взорвется, или Мнение неспециалиста». Сергей Залыгин [133] мог бы рассказать, какие важные персоны в Совете Министров и Политбюро противились печатанию статьи. Хотя она (в виде письма) уже полгода была в руках у Горбачева и даже имела вполне практические последствия. Сам я не был на том собрании специалистов-атомщиков в Кремле, но по рассказам академика Шейндлина и бывшего руководители комитета по науке Кириллина кое-что знаю. Никто не понимал, по какой причине их всех собрали. Горбачев молчал, говорили специалисты. Осторожно похваливали себя за сделанное по линии безопасности АЭС — после Чернобыльской аварии. Но гадали, гадали, где зарыта собака. Горбачев, наконец, задал им вопрос (который и я задавал — ему самому): вы понимаете, что, будет со всеми и где мы с вами окажемся, если случится еще один Чернобыль? Это вы ясно себе представляете?

133

Залыгин Сергеи Павлович — русский писатель, главный редактор «Нового мира».

Ах, вот для чего их собрали! Конечно, посыпались предложения по безопасности АЭС, цифры, данные. Видимо, памятуя про «график Легасова» и про «клановые интересы», Михаил Сергеевич вдруг предложил: пусть каждый из специалистов поедет на определенную АЭС и даст авторитетное заключение (под собственную ответственность), какая из станций может работать дальше, а какие должны быть закрыты немедленно.

Вот так — не спрячетесь теперь за «авторитет науки», за коллективную безответственность!

И разъехались кто куда, и вернулись, и доложили: аж 11 станций должны быть закрыты! Это, напоминаю, весна — лето 1988 г. Николай Иванович Рыжков всплеснул руками: это невозможно, целые регионы обесточим, остановим производство! Надо повременить.

Так что второй раз до Москвы я все-таки доехал. Тем более что прошел по конкурсу и стал директором Института киноискусства…

1992 г.

Па прапісцы — я ў Маскве, па менталітэту — грамадзянін Беларусі

… — Я чытала ўрывак з вашага артыкула пра Гарбачова Не буду крывіць душою, мне не спадабалася з якім, выбачайце, «придыханием» вы пішаце аб ім. Ён выратаваў краіну ад адядзернай пагрозы, кажаце вы. Але як забыць пра Чарнобыль праўду аб якім вы так смела і рашуча даводзілі свету, пра тое, што Гарбачоў пяць гадоў не знаходзіў часу, каб наведаць Беларусь?

— Я калісьці на такое пытанне так адказаў свайму аднаму сябру з Украіны. Ён напісаў мне амаль усё гэта, ну яшчэ і шшае… Я адказаў: спачатаку вы падзякуйце гэтаму чалавеку, што ён так ці інакш дапамог разваліць гэтую сістэму таталіарную. Прытым разваліць мірным шляхам. Тое, што там адбываецца і льецца кроў, гэта, вядома, трагедыя, але гэта не ядзерная вайна.

Мудры Ландау у 1956 годзе гаварыў, што гэта сістэма можа рухнуць у выніку ядзернай вайны. I вялікае шчасце будзе, калі яна без яе сыдзе з гістарычнай арэны. I ніхто не мог паверыць, што гэта адбудзецца. I гэта адбылося. I адмаўляць заслугу гістарычную Гарбачова, — хацеў ён гэтага, не хацеў — гэта іншая справа, — але ён гэтаму спрыяў.

Таму я гавару: давайце яму спачатку падзячым, што гэтая таталітарная камуністычная сістэма мірна усё-такі, без ядзернай вайны сышла з гістарычнай арэны, а потым прад’явім яму тыя прэтэнзіі, аб якіх вы гаворыце. У тым ліку і за Чарнобыль.