...Имя сей звезде Чернобыль

У боковой дороги, уводящей в сторону далекого леса (щит: «Конец тридцатикилометровой зоны»), стоят люди в военном и гражданские, показывают водителю: сворачивай сюда! Несколько машин (и та, в которой Аня) поехали по этой дороге. Деревни, украинские, белорусские, разбирают себе гостей-беженцев из ставшей горько знаменитой на весь свет, тридцатикилометровой зоны — «чернобыльцев».

18. Аня уже в кабине грузовика. Двое парней (один за рулем, второй рядом) ее будто и не замечают. Может быть, потому что слишком замечают ее беременность и стесняются. Очень молоденькие ребята.

Съезжают к реке, на старый деревянный паром. Тут телеги, лошадиные морды, несколько коров. И люди крестьянского типа. Старуха с петухом. Плывут молча, как бывает на реке, смотрят на бегущую по бортам воду.

Аня говорит своим молоденьким попутчикам:

— А белорусский берег зеленее.

— Конечно, наш зеленее.

Старик при лошади охотно подтвердил:

— А как же, на то она Белоруссия. Только и ее мелиорация поджелтила. Думали, болото, вода беда. А теперь без воды беда еще большая. Сушь, песочек.

Вздохнул и философски закончил:

— Потому и этот Чернобыль, что человеку всего мало! Поинтересовался:

— Что, старикам везете, внученька?

Ласково засмеялся. Ане впервые за последние дни стало хорошо, и она даже улыбнулась.

— Мужева родня, они белорусы, деревня Замошье, — сообщила всё так, будто едет в обычный отпуск и Костя где-то там, дожидается ее.

— Это хорошо, дочка. Дети должны жить там, где трава. И молочко тепленькое.

19. Идет по песчаной (ноги тонут, как в муке) улице полесской деревни. Столетние дубы — как огромные, добродушные домашние животные, они на каждом огороде, почти у каждой хаты, Улица широкая, дома вразброс. Как в той же Припяти. Но там, в городе, это новая планировка, а здесь само так получилось, сложилось — из-за послевоенного безлюдия. Деревни сожгли, людей выбили или сожгли в амбарах, в церквах, и потому немногие уцелевшие, вернувшиеся из леса, из партизан или из армии, строились не улицей, а каждый где удобнее, некоторые на пепелище родной хаты. Аня сворачивает во двор с колодезным журавлем, где хороший сад, но хатенка маленькая, какую осилили после войны.

— Ой, детки, вы приехали? — среди двора старушка, тоже очень маленькая. Она кормит индеек, индюков, грозно, сердито снующих у ее ног.

— А Костик? — спросила тут же. — Не приехал?

Аня целует ее и молчит. Хотя и готовилась всю дорогу, но никак не может изобразить беззаботность, начать говорить неправду. Выдавила из себя:

— Его забрали… он уехал в Москву.

— Что? Так плохо?

— Нет, почему! Он не один, их много поехали, — ничего другого не смогла сказать.

— Ну что ты гостей держишь у порога? — голос деда. Вот он не на маленькую хатку свою похож, а на дубы, что на огородах. — Зови в хату, а потом расспрашивай.

— Я сон видела, — обреченно говорит мать.

— У нее сон заместо телевизора, — старик всё старается помочь Ане обмануть и его тоже.

— А уже и по телевизору показали, — старуха снова о том же.

— Уже показывали? — удивилась Аня.

— Ага, ваш город. Ничего, живут люди, — пояснил старик.

— Это было вчера, — тихо сказала Аня.

— И эту, как ее, станцию, на которой Костя работает, — напомнила мать Кости.

Этот разговор все трое внесли и в избу, вместе с сумками Ани.

Старушка тотчас захлопотала, как и принято, в белорусской деревне, накормить гостью. Побежала в сени, в погреб, вернулась с кувшином молока, огромной глиняной миской.

— Свеженькое.

Желтенькую сметану размешивает с творогом:

— Свеженькое всё. Не то, что у вас там. Подзадержалась там за дверью, старик наклонился к Ане,

шепотом спросил:

— Что с Костей? Скажи. Мне можно.

— Я не знаю. Правда, не знаю, папа, — и заплакала.

Но снова вбежала старушка, подозрительно оглядела обоих. Всё уговаривает:

— Ешь, детка, тебе надо за двоих.

— А может, и за троих. В моем роду и тройня бывала, — бодро сообщил дед.

— Мы с ним после войны побрались, поженились, — очень просто пояснила старушка. — Осиротила нас война. Его жонку, моего мужика забрала война. Детей у него трое сожгли и моих хлопчиков тоже. Хотя, что я, я уже тебе рассказывала. И не раз! А у нас с ним один только Костик. Как глаз во лбу.

Снова повернула разговор на то, что мучит ее. Смотрит на Аню умоляюще: просит и боится правды.

— Хотели больше деток, чтобы всех вернуть, а вот, только один. Что ж он телеграмму не отобьет? Из Москвы.

— А сколько было молодежи до войны! — вздохнул старик.

— И рыбы в озерах.

— Ну, тебе бы только рыба! — отмахивается старуха.

20. Вечерний телевизор, в избе полумрак. Старик и Аня сидят на деревянной лаве смотрят передачу, бабка стоит, чтобы лучше разглядеть.

— Довоенные детки все снятся, сколько живу. А Костик вот ни разу. А как молю Бога!

— Тише! — прерывает ее старик.

На фоне (фотография) атомной станции, но целехонькой, какой-то человек объясняет значение и перспективы атомной энергетики. Что и самая выгодная, и прогрессивная, и экологически чистая. Старуха смотрит на него, не понимая, почему он — ничего о ее Косте, а всё о «перспективах» да об энергии.

21. Спит изба, а за окнами гудят, фарами, светом хлещут по окнам машины. Свет ползет по печке, по стенам, потолку. И как на экране телевизора, начинают выступать, проявляться из ползающих теней какие-то фигуры, оживать сны. Стариков сны — из военного времени. Горящая и кричащая, вопящая к небу церковь — там люди. Людей собаками загоняют в амбар…

И тут же — тихая, широкая река, на траве качается, смеясь. Костя, а вокруг бегает лохматый пес и радостно лает.

А это, похоже, сон не родившегося Аниного ребеночка: какие-то вялые, как водоросли в воде, движения, или это щупальцы, или змея?.. Да, змея, раскрытая пасть, неподвижные глазки, а напротив — раздувшаяся от страха, лягушка, лапы расставила, упирается, сопротивляется влекущей ее силе, но не назад, а вперед ползет. Капли пота, как ужаса капли, на бугристой ее коже. И кричит, совершенно по-детски кричит; человеческим крином.

И тут же — полет в небе, свободный, счастливый. Ане хорошо в небе. Только вот платье надо придерживать, ветер с ним балует, ей неловко, стыдно. Под нее подплывает здание АЭС, знакомая почерневшая крыша, нет, это уже похоже на кратер вулкана, черное грозное чрево. И там кто-то лежит. Кто-то в белой рубахе на черном, лицом книзу.

— Костя! — крик Ани.

— Что, что ты, детка? — проснулась и старуха. — Или тебе тоже война снится?..

22. Утро. Аня одна в избе, у старого зеркала, что висит на стене недалеко от икон с белыми вышитыми рушниками. Рассматривает себя, лицо свое, покрытое пятнами, руки — какие это пятна? Те, что всегда, носили беременные женщины, как природную отметину, знак обновления организма накануне великого таинства рождения жизни? Или же она уже помечена тленом, Чернобылем? А значит, и ребенок! Там, в ней.