1914

Мы сидели в отдельном, «детском» уголке, чтобы никому не мешать. И подальше от табачного дыма: взрослые были отчаянными курильщиками. И милостивые государи, и милостивые государыни. И хотя идеи о вреде табака носились в воздухе, однако многие считали, что курение полезно. Развивает легкие, убивает микробов. Если выступал пианист или балалаечник, или певец, или драматический артист — курение было исключено. Неуважение к артисту недопустимо. Но смотреть кинематограф — это же совсем другое!

Я смотрел, смеялся, а сам остывал. Потому что выступление было моим шансом. Кто послушается маленького мальчика? Никто. Но если устами маленького мальчика говорит Некто… Беда в том, что знал я о будущем мало. Крайне мало. Но о выстреле в Сараево знал. Из книжек, из фильмов. И этот выстрел был и моим, пожалуй, единственным выстрелом. Нужно было не промахнуться. И вот я выстрелил. Вдолгую.

Когда гости разошлись, Papa позвал меня:

— Алексей, мне нужно с тобой поговорить. Нет, не здесь. Пройдём в кабинет.

В кабинет — это серьёзно. До журчания в животе серьёзно. Никаких поводов особо волноваться у меня нет, но…

— Кто тебя надоумил? — спросил Papa.

— Не понял вопроса, любезный Papa.

— Твое выступление. Кто тебя надоумил?

— Котофеем меня назвала Анастасия. Рифма: Алексей — Котофей. Надеть мантию и шапочку — это Ольга. Хвост…

— Я не это имел в виду. Текст, слова — это чьё?

— Обидно слышать, любезный Papa. Ещё и вы не верите. Не ожидал.

— Чему не верю?

— Пишут, что барон А. ОТМА — это вовсе не мы с сестрицами, а настоящий писатель, нанятый двором. «Для создания положительного образа семейства Романовых», — сказал я, изобразив пальцами кавычки.

— Погоди, погоди, откуда это?

— Пишут-то? В газетах пишут, в газетах.

— Нет, я это — он изобразил кавычки.

— Отсюда, любезный Papa, отсюда, — я постучал согнутым пальцем по лбу. По своему лбу, конечно. — Так вот, в газетах пишут, что Непоседу и остальных придумали не мы, а Толстой-Бостром. Впрочем, единодушия нет: называют и господина Аверченко, и даже Сашу Чёрного. И тут вы тоже — не верите, что мне под силу сочинить самому даже такой жест — и я опять показал кавычки.

— Ну, — Papa слегка смутился, — всё же, всё же…

— Любезный Papa, я, как и сёстры, под надзором двадцать четыре часа в сутки триста шестьдесят пять дней в году. В високосном — триста шестьдесят шесть. Скажите, любезный Papa, кто и каким образом мог бы сочинить за меня эту речь? Сочинить, незаметно передать, кто?

— Ну…

— Признаюсь, идею я позаимствовал у господина Чехова, из его рассказа «О вреде табака». Но потом решил, что важнее сказать то, что я и сказал.

— Но одно дело сказки, другое — политика.

— Политика, любезный Papa, это те же сказки, только для взрослых. Я так думаю. Они скучнее, и дороже обходятся, чем сказки для детей.

— И всё ты выдумал?

— Положим, соперничество Британии и Германии выдумывать не нужно. Об этом в любой газете пишут.

— А война?

— В воздухе пахнет грозой.

— А убийство эрцгерцога?

— Я же сказал — приснилось. Мне снятся сны.

— Хорошо, хорошо. Но ты должен понимать: ты не просто сочинитель, ты цесаревич. И твои слова — тоже политика. Большая политика. И их будут истолковывать по-своему.

— Какая политика? Мне десять лет исполнится лишь в июле, а если на европейский счет, так и в августе. Август четырнадцатого… Прямо как название романа.

— В том и суть. Что говорит мальчик — это одно. Но когда речь касается политики, все решат, что мальчик повторяет за старшими. В нашем случае, ты — за мной. И будут считать, будто я англофоб. А это может вызвать международные осложнения. Поэтому всё, что касается политики — или только может коснуться — ты будешь отдавать на прочтение мне.

— А поскольку политики может касаться буквально всё — ты будешь читать тоже всё, — заключил я. И засмеялся.

— Ты чему смеёшься, Алексей?

— Просто вспомнил. Наш пра, император Николай Павлович, выдвинул такое же условие Пушкину Александру Сергеевичу. Вы, любезный Papa, император, но я-то ни разу не Пушкин.

— Ты не Пушкин, — подтвердил Papa. — Ты цесаревич. А это другая ответственность. Совсем другая.

Глава 2

10 мая, суббота

Всё начинается с котлована

— Здесь будут лечиться нижние чины, — сказал Papa.

— Как мило, — сказала Татьяна.

— Прекрасно, — добавила Ольга.

— Волшебно, — заключила Мария.

А мы с Анастасией промолчали.

Больницы-то ещё нет. Строительство только-только начато. Строить будут год, если ничто не помешает. А пока мы видим нулевой цикл, судить по которому о том, что получится, я не берусь. Воображения не хватает. А у Ольги, Татьяны и Марии хватает — потому что они видели другие лечебницы, построенные повелением Papa в разных местах. Я, думаю, тоже их видел, но за малостью лет не помню. А Анастасия всё говорит поперек. У нее пора такая, поперечная. Все скажут «солоно», она скажет «пресно», все скажут «весело», она скажет «грустно». И почему-то Анастасия решила, что в битве против всего мира мы с ней союзники. Поддерживает меня во всех начинаниях. Вступается за меня перед сестрами, перед Papa и Mama. Когда я над книжками допоздна сижу, а меня отправляют спать. Или когда газеты для взрослых читаю. Говорит, что я лучше любого взрослого объясню, зачем нужен Суэцкий канал, и почему для России важен Северо-Восточный проход.

— Тебе не нравится, Анастасия? — спросил Papa.

— Яма?

— Это котлован. Без котлована лечебницу не построить. Без котлована ничего не построить.

— И когда наш дворец строили — тоже был котлован? И здесь, и в Царском, и в Петербурге?

— Все дворцы начинаются с котлованов, — терпеливо разъяснял Papa. — Сначала котлован, потом фундамент, затем стены, перекрытия, и, наконец, крыша.

— Только дворцы?

— Всё. Всё начинается с котлована.

Анастасия вздохнула:

— Я подожду, когда будет лечебница. Нет, я, конечно, верю, что выйдет замечательно, но подожду.

— В альбоме есть планы, — сказала Ольга. — И рисунки архитектора. Николай Петрович очень красиво нарисовал.

— Нарисовать, это конечно…

— А строит он еще лучше.

— И хорошо. Но я подожду.

Возникла неловкая пауза.

— А на какое количество страждущих рассчитана лечебница? — подал голос я

— На пятнадцать, — ответил Papa.

— Немало, — хотя, судя по размерам котлована, и лечебница будет немаленькой. А что такое пятнадцать человек? Это одна, много две палаты — там, в двадцать первом веке. Наш городок невелик, а раненых в больничке добрая сотня, или больше. Военная тайна. Постоянные сборы — на медикаменты, на перевязки, на питание. Бинты и лекарства лишними не будут, о еде и не говорю. Раненых-то много, и каждый день прибывают.