1914
Шрифт:
Разговор вёлся на английском. Я последнее время делаю успехи в иностранных языках. Немецкий — язык науки. Французский — язык дипломатии, и вообще — межнационального общения высших кругов. Английский… На английском разговаривают англичане.
Всё меняется, загадочно сказал Жоржик, и с нетерпением посмотрел в сторону кабинета Papa.
Жоржик — наш родственник. Он — правнук королевы Виктории. Как и я. А мои сёстры — правнучки. А Mama, как всем известно, внучка. Великий же Князь Сергей Александрович доводился Жоржику дядей, как доводился он дядей и Papa. Сестрица Ольга говорит, что Жоржик похож на брата Papa,
Наконец, Сазонов покинул кабинет Papa, и Жоржик устремился туда. Запросто, по-родственному, Государь на отдыхе, в семейном кругу, без лишних церемоний. Сазонов же, прощаясь, поклонился — и ушел задумчивый-задумчивый.
В альбоме я изобразил обоих, Жоржика и Сазонова. Просто для тренировки, в романе их не будет. Никаких реальных лиц, таково требование Papa. Иначе могут случиться дипломатические осложнения.
Подошли сестрички. Отснятую плёнку сегодня же передадут в лабораторию, которая теперь больше работает на Анастасию и компанию, чем на Papa. Но оплачивает её работу барон А. ОТМА. В копеечку обходится, но аванс за Петра Петрова пока держит кинокомпанию на плаву.
Сестрички щебетали о том, о сём. Строили грандиозные планы. Сестрица Ольга сказала, что с ней пытается связаться Ханжонков. Окольными путями. Прознал, что мы снимаем фильму, и предлагает сотрудничество. На самых выгодных условиях. Оно понятно — хочет получить доступ к киноматериалу. Да и само участие в его предприятии барона А. ОТМА — огромный для него плюс. Сенсация, государственные заказы, и тому подобное.
Но нам-то он зачем?
— Я, сестрички, маленький мальчик. А вы большие. Вам и решать. Посоветуйтесь лучше с ma tante Ольгой, она, кажется, собиралась вечером приехать с Петей.
Тут и Жоржик показался. Выглядел он и грустно, и озабоченно.
— Я должен покинуть вас, — сказал он. — Служба!
Девочки огорчились: у них были свои планы на Жоржика. Но что делать, что делать…
Мы и стали обсуждать, что делать, и с чего начать. Но тут из кабинета выглянул Papa:
— Алексей, когда освободишься, зайди, пожалуйста, ко мне.
Однако! Никогда Papa не разводил со мной политесов. «Когда освободишься», как же. Да и «пожалуйста» лишнее.
Понятно, что освободился я мгновенно.
— Я прибыл, любезный Papa, — сказал я, войдя в кабинет.
В кабинет я захожу редко. Только когда зовёт Papa. Здесь он работает над документами, принимает министров и прочих важных людей, или просто думает, и его в это время отвлекать нельзя.
— Садись, садись, Алексей, — Papa показал на круглое кресло перед столом, за которым он сидел. Нет, восседал.
А вот в кресло он меня и вовсе никогда не усаживал. Это кресло для самых-самых важных особ, обыкновенно министры докладывают
стоя.Я уселся. Кресло для меня высоковато, но не очень, последнее время я быстро расту. Нет, не слишком быстро. Просто — быстро.
Papa смотрел на меня внимательно. Вглядывался. С удивлением и даже с опаской.
Молчание затягивалось.
— Что-то не так, любезный Papa? — первым не выдержал я. — У меня грязное лицо? Я испачкался?
— Что? Лицо? Нет, нет. Видишь ли… Помнишь, ты говорил, что видел во сне смерть эрцгерцога Фердинанда?
— Убийство эрцгерцога, убийство. Да, помню, видел. Мне приснилось, что его убили. Кажется, в Сараево.
— Видишь ли… — Papa замялся на пару секунд, потом продолжил:
— Видишь ли… Сегодня… — и вдруг выпалил: — Сегодня в Сараево застрелили эрцгерцога Франца Фердинанда.
— Сегодня? Ну, значит, сегодня, — я даты не помнил. Точно в четырнадцатом году, точно летом, точно не в августе, а вот июнь или июль — нет, не скажу. Учился-то я в двадцать первом веке неплохо, даже хорошо учился, но где был я, а где Первая Мировая. Я же не думал, не гадал, что стану цесаревичем.
— И что мне теперь с этим делать?
— Это вы меня спрашиваете, любезный Papa? Или себя?
— А что тебе ещё снится? — ушёл от ответа Papa.
— Всякое. Часто пустяки. А иногда — особенные сны. Нечасто.
— Особенные?
— Я их так называю. Это… Это вроде кинематографа, будто кто-то мне их показывает.
— Кто-то?
— Как бы я, и как бы не я. Во сне я понимаю, как это получается, но когда просыпаюсь — быстро позабываю.
— Забываю, — поправил меня Papa. — Не «позабываю», а «забываю». Ты не гоголевский Городничий, ты Великий Князь и цесаревич.
— Забываю, — согласился я.
— Так что ты видишь в особенных снах?
— Картины прошлого. Картины будущего.
— Прошлого? — видно было, что Papa старается оттянуть главное, то, что ему сказать необходимо. — Что именно?
— Например, я знаю, как погиб Дмитрий Иоаннович, князь Углицкий.
Сна я никакого не видел, собственным умом дошел, но помалкивал. А теперь и пригодилось.
— Царевич Дмитрий? Как? Его убили по приказу Годунова?
— Никак нет, любезный Papa. Борис Годунов невиновен.
— Значит, сам себя зарезал?
— Нет, не сам.
— Тогда как?
— Он играл с другими детьми. В ножички. Поссорились. И сын кормилицы, Петрушка, его зарезал.
— Сын кормилицы? — недоверчиво спросил Papa.
— Сын кормилицы, — подтвердил я. — Дмитрий его толкнул, свиньей назвал, а Петрушка не стерпел. Они в ножички играли, он и полоснул царевича. По горлу. Петрушка был постарше царевича, легко справился.
— Это могло тебе и просто присниться. Мало ли что нам снится.
— Конечно, — легко согласился я. — Дело не в имени. Что значит имя? Мог Петрушка, а мог и Ванюшка. Но убил Петрушка. А остальные, Ванюшка и Гришка, царевича за руки держали.
— Но почему?
— Из вредности. Завидовали они Дмитрию. Лучший кусок Дмитрию, игрушку какую — Дмитрию, одежду новую — Дмитрию.
— Ладно, оставим, — решил сменить тему Papa. — А что дальше будет, ты видел?
— С царевичем Дмитрием-то? Не видел. И так знаю, Смута будет.
— Нет, не о Смуте речь. Что с эрцгерцогом случится.