2666

Он пожелал им доброго вечера по-французски, старушки поглядели на него и улыбнулись, словно бы приглашая присесть рядом — и Арчимбольди не заставил себя долго просить.

— Вы у нас в первый раз? — спросила его старушка-подросток.

Прежде чем он успел ответить, молчаливая вдруг сказала, что погода улучшается и скоро можно будет ходить с короткими рукавами. Арчимбольди сказал, что да. Старушка-подросток рассмеялась, возможно думая о предметах своего гардероба, а затем спросила, кем он работает.

— Я романист,— сказал Арчимбольди.

— Но вы не француз,— сказала молчаливая старушка.

— Да, я немец.

— Из Баварии? — поинтересовалась старушка-подросток. — Я как-то была в Баварии, и мне очень понравилось. Все так романтично было…

— Нет, я с севера.

Старушка-подросток сделала вид, что ежится от холода:

— Я также была в Ганновере. Вы не оттуда?

— Более или менее.

— У вас ужасная еда,— сказала старушка-подросток.

Позже Арчимбольди спросил, чем занимаются они, и старушка-подросток ответила, что была парикмахершей, в Роде, но потом вышла замуж, а муж и дети уже не позволили ей работать. Другая ответила, что была швеей, но терпеть не может говорить о своей работе. Какие странные женщины, подумал Арчимбольди. Распрощавшись с ними, он пошел вглубь сада, удаляясь все больше от дома, в котором горел свет, словно бы дом ждал еще одного гостя. Он не знал, чем себя занять, но ночь была прекрасна, пахло землей и лесом, и так он дошел до деревянных ворот, что плохо закрывались и в которые любой мог бы пройти. С одной стороны он увидел вывеску, которую не заметил, когда приехал с эссеистом. На вывеске было выведено темными, не слишком большими буквами: «Клиника Мерсье. Дом престарелых. Неврологический центр». Безо всякого удивления он тут же понял, что эссеист привез его в сумасшедший дом. Через некоторое время он вернулся в дом и поднялся по лестнице к себе в комнату, где забрал чемодан и печатную машинку. Перед отъездом он захотел увидеть эссеиста. Постучал, ему никто не ответил, и он вошел в комнату.

Эссеист крепко спал, и в комнате были потушены все лампы, хотя через окно с раздвинутыми занавесками проникал свет с переднего крыльца. Кровать оставалась практически неразобранной. Эссеист казался сигаретой, прикрытой платком. Как же он стар, подумал Арчимбольди. Затем бесшумно вышел и, возвращаясь через сад, увидел парня в белом, который быстро бежал, прячась за стволами деревьев, огибая участок по опушке леса.

Только выйдя из клиники и оказавшись на дороге, Арчимбольди сдержал шаг и попытался выровнять дыхание. Грунтовая дорога шла через леса и пологие холмы. Время от времени порыв ветра ерошил ветви деревьев и его волосы. Ветер был теплым. Однажды Арчимбольди перешел через мост. Когда дошел до окраины деревни, собаки залаяли. На площади перед вокзалом он обнаружил такси, что отвезло его в клинику. Таксиста не было, однако пройдя рядом с машиной, Арчимбольди заметил на заднем сиденье сверток, который шевелился и время от времени покрикивал. Двери вокзала были открыты, но кассы еще не работали. На скамье сидели трое магрибцев, пили вино и разговаривали. Они дружелюбно кивнули ему, а затем Арчимбольди вышел на перрон. Рядом с депо стояли два поезда. Когда он вернулся обратно в зал ожидания, один из магрибцев уже ушел. Бенно сел в другом конце зала и стал ждать, когда откроют кассы. Затем он купил билет (куда? да все равно куда!) и уехал из городка.

Сексуальная жизнь Арчимбольди ограничивалась контактом с проститутками в различных городах, где ему приходилось жить. Некоторые шлюхи не брали с него денег. Поначалу брали, а потом, когда фигура Арчимбольди становилась частью пейзажа, переставали брать, или вообще не брали денег, что зачастую приводило к недоразумениям, которые подчас разрешались дракой.

Все эти годы Арчимбольди поддерживал более или менее постоянную связь с единственным человеческим существом — баронессой фон Зумпе. Обычно они писали друг другу, хотя время от времени она приезжала в города или деревеньки, где останавливался Арчимбольди, и они подолгу ходили, взявшись за руки, словно двое бывших любовников, которым мало что осталось сказать друг другу. Потом Арчимбольди шел с баронессой в гостиницу, лучшую в городе или деревне, и они прощались, целуя друг друга в щечку, а если день выдавался особо грустным,— обнимаясь. На следующий день баронесса уезжала очень рано, задолго до того, как Арчимбольди просыпался и заходил за ней в гостиницу.

А вот в письмах все было иначе. Баронесса говорила о сексе, которым занималась до самого преклонного возраста, каждый раз со все более жалкими и несостоятельными любовниками, о вечеринках, на которых смеялась, как в восемнадцать, об именах, которых Арчимбольди никогда не слышал, хотя баронесса писала, что это знаменитости в Германии и в Европе. Естественно, Арчимбольди не смотрел телевизор, не слушал радио и не читал газет. Он узнал о падении Берлинской стены из письма баронессы, которая в ту ночь была в Берлине. Временами, уступая сентиментальности, фон Зумпе просила его вернуться в Германию. Я вернулся, отвечал Арчимбольди. Мне бы хотелось, чтобы ты вернулся окончательно, отвечала баронесса. Чтобы ты остался подольше. Теперь ты знаменит. Почему бы тебе не дать пресс-конференцию? Что ж, это, наверное, для тебя слишком. Но хотя бы эксклюзивное интервью с каким-нибудь известным журналистом! Только в моих самых страшных кошмарах, отвечал ей Арчимбольди.

Временами они говорили о святых: баронесса, как многие женщины, ведущие активную сексуальную жизнь, имела склонность к мистике, хотя та, довольно невинная, впрочем, обычно эстетически превращалась в коллекционирование алтарных украшений и средневековых скульптур. Они говорили об Эдуарде Исповеднике, умершем в 1066 году, что отдал как милостыню свое королевское кольцо самому` святому Иоанну Евангелисту, который, естественно, через несколько лет вернул его с паломником, приехавшим из Святой земли. Говорили о Пелагии или Пелайе, актрисе театра в Антиохии, которая, будучи ученицей Иисуса, несколько раз меняла имя и притворялась мужчиной, и жила сотней жизней, словно в припадке безумия или, наоборот, ясности ума, решив, что ее театральные подмостки — все Средиземноморье, а ее единственная и похожая на лабиринт пьеса — христианство.

С годами стало видно, что рука баронессы — которая никогда не печатала на машинке — все больше дрожит. Временами приходили письма, где вовсе ничего нельзя было разобрать. Арчимбольди мог расшифровать только некоторые слова. Премии, чествования, награды, кандидатуры. Чьи премии, его, баронессы? Естественно, его, потому что баронесса была в своем роде воплощенной скромностью. Также он мог расшифровать: работа, издания, свет издательства, что есть свет Гамбурга, когда все уже ушли и только оставались она и ее секретарша, которая помогала ей спуститься по ступеням на улицу, где ее ожидала похожая на катафалк машина. Но баронесса всегда выздоравливала, и после этих агонизирующих писем приходили открытки с Ямайки или из Индонезии, где она, уже более твердым почерком, писала: приходилось ли тебе бывать в Америке или Азии, прекрасно зная, что Арчимбольди никогда не покидал Средиземноморья.

Временами случалось так, что письма приходили реже. Если Арчимбольди, как это часто бывало, менял место жительства, то сразу отсылал послание с новым обратным адресом. Временами ночами он вдруг просыпался с мыслями о смерти, но в письмах избегал об этом писать. Баронесса, наоборот — возможно, потому, что была старше,— часто говорила о смерти, об умерших людях, которых знала, об умерших, которых любила и которые сейчас уже стали лишь кучей костей и пепла, о мертвых детях, которых не знала и так хотела бы узнать, укачивать и растить. В такие моменты кто-то мог подумать, что она сходит с ума, но Арчимбольди знал, что она всегда уравновешенна, честна и откровенна. На самом деле баронесса очень редко врала. Все было ясно с тех пор, когда она прибывала в родовое гнездо, вздымая тучу пыли над грунтовой дорогой, в компании своих друзей, золотой берлинской молодежи, невежественной и высокомерной, за ними Арчимбольди наблюдал издалека, из одного из окон дома, когда они, смеясь, выходили из машин.

Однажды, вспоминая те дни, он спросил, удалось ли ей что-нибудь узнать о ее кузене Хуго Хальдере. Баронесса ответила, что нет, что после войны никто ничего так и не слышал о Хуго Хальдере, и Арчимбольди, пусть всего несколько часов, представлял, что на самом деле он и есть Хуго Хальдер. В другой раз, говоря о его книгах, баронесса призналась, что ни разу не дала себе труда ознакомиться хотя бы с одной из них, ибо редко читала «трудные» и «темные» вещи, подобные тем, что писал он. С годами, кроме того, эта привычка в ней укоренилась, и после семидесяти круг ее чтения сократился до модных или светских журналов. Когда Арчимбольди захотел узнать, зачем она публиковала книги, если их не читала — вопрос скорее риторический, ибо ответ был ему известен — баронесса ответила: а) потому что знала, что это правильно, б) потому что об этом просил Бубис, в) потому что мало издателей читает авторов, которых публикует.

Дойдя до этого пункта, нужно сказать: очень немногие думали, что после смерти Бубиса баронесса станет во главе издательства. Люди ждали, что она продаст его и посвятит себя любовникам и путешествиям — ибо таковы были ее самые известные склонности. Тем не менее фон Зумпе возглавила издательство, и качество продукции не упало ни на йоту: она знала, как ублажить хорошего читателя, а в деле проявила недюжинную предпринимательскую жилку, наличие которой у нее никто и не подозревал. Одним словом: предприятие Бубиса росло и расширялось. Временами, наполовину в шутку, наполовину всерьез, баронесса говорила Арчимбольди, что, если б тот был моложе, она бы сделала его своим наследником.

Когда баронессе исполнилось восемьдесят, в литературных кругах Гамбурга этим вопросом стали задаваться совершенно всерьез. Кто встанет во главе издательства Бубиса, когда она умрет? Кого официально назначат наследником? Составила ли баронесса завещание? Кому оставила состояние Бубиса? Родственников у нее не было. Последней фон Зумпе была собственно баронесса. У Бубиса, если не считать первой жены, что умерла в Англии, вся семья погибла в лагерях смерти. Ни у кого из них двоих не было детей. Не было братьев, сестер, кузенов и кузин (кроме Хуго Хальдера, который к этому времени уже наверняка умер). Не было племянников (если, конечно, Хуго Хальдер не обзавелся сыном). Говорили, что баронесса хочет завещать свое состояние (за исключением издательства) на благотворительные цели и некоторые представители НПО самого интересного вида навещали ее в кабинете так, как кто-то заходит в Ватикан или Банк Германии. Кто же унаследует издательство? О, тут не было недостатка в кандидатах. Более всего судачили о молодом человеке двадцати пяти лет с лицом Тадзио и телом пловца, поэте и ассистенте в Геттингене, которого фон Зумпе поставила во главе поэтического отдела редакции. Но все это, конечно, проходило исключительно по ведомству невероятных слухов.