2666

— Сын турка и шлюхи,— сказал он по-румынски, причем не агрессивно, а как-то задумчиво.

И махнул венграм, чтоб подошли. По одному с каждой стороны, они подхватили капитана-инвалида и поволокли к двери. Капитан только захрапел сильнее, и его ножной протез отстегнулся и упал на ковер. Венгры уронили капитана на пол и попытались пристегнуть деревянную ногу обратно, но у них ничего не вышло.

— Эх, какие же вы неуклюжие,— сказал Попеску. — Дайте я попробую.

В одну минуту, словно бы занимался этим всю жизнь, он приставил ногу на место, а затем, расхрабрившись, проверил, как там деревянная рука и сказал:

— Постарайтесь, чтобы он ничего не потерял по дороге.

— Не волнуйтесь, шеф,— сказал один из венгров.

— В обычное место?

— Нет, этого лучше сбросить в Сену. И смотрите мне, чтоб не всплыл!

— Все будет в ажуре, шеф,— сказал все тот же венгр.

Тут капитан-инвалид открыл правый глаз и хрипло проговорил:

— Кости, крест, кости.

Другой венгр осторожно прикрыл ему веко.

— Не волнуйтесь,— рассмеялся Попеску,— он спит.

Много лет спустя, нажив достаточное состояние, Попеску влюбился в латиноамериканскую актрису Асунсьон Рейес, женщину невероятной красоты, и женился на ней. Карьера Асунсьон Рейес в европейском кино (как во французском, так и в итальянском и испанском) быстро завершилась, но вечеринок она устроила и посетила в буквальном смысле бесчисленное количество. Однажды Асунсьон Рейес попросила: мол, у тебя столько денег, сделай что-нибудь для родины. Поначалу Попеску подумал, что Асунсьон говорит о Румынии, но затем понял, что она имеет в виду Гондурас. Так что в тот год на Рождество он отправился с женой в Тегусигальпу, город, который Попеску, всегда восхищавшемуся контрастами и чудовищно-странным, показался разделенным на три сильно отличающиеся группы или клана: индейцы и больные, которые составляли большинство населения, и так называемые белые, а на самом деле метисы, меньшинство, которое и находилось у власти.

Все они были милыми и выродившимися из-за жары и диеты, ну или из-за отсутствия диеты — людьми, живущими в кошмаре.

Возможности для предпринимательства там были — это он понял сразу, но природа гондурасцев, даже тех, кто получил образование в Гарварде, удобосклоняла их к воровству и, если возможно, к разбою, поэтому он тут же попытался забыть о своих начальных идеях. Однако Асунсьон Рейес так сильно настаивала, что во время второго рождественского визита он встретился с церковными властями страны — единственными, которым доверял. А встретившись и поговорив с несколькими епископами и архиепископом Тегусигальпы, Попеску задумался, в какую область экономики вложить деньги. То, что работало и приносило прибыль, уже находилось в руках американцев. Однажды вечером, тем не менее, на встрече с президентом и его супругой Асунсьон Рейес посетила гениальная идея. Ей просто пришло в голову, чтобы было бы прекрасно, если бы в Тегусигальпе появилось метро, как в Париже. Попеску, который ничего не боялся и был способен узреть прибыль даже в самом дурацком предприятии, воспылал энтузиазмом. Он тут же взялся за дело и заработал денег. Также заработали денег президент и некоторые министры и секретари. Церковь тоже неплохо заработала. Открылись с помпой цементные фабрики, были заключены контракты с французскими и американскими предприятиями. Случилось несколько смертей, а пара человек пропала без вести. Подготовка к проекту велась больше пятнадцати лет. С Асунсьон Рейес Попеску обрел счастье, но затем утерял его, и они развелись. Он забыл о метро в Тегусигальпе. Смерть застала его в парижской больнице на ложе из роз.

Арчимбольди практически не общался с немецкими писателями, в том числе и потому, что они, выезжая за границу, останавливались не в тех гостиницах, что были ему привычны. Однако он свел знакомство со знаменитым французским писателем, писателем старше него, чьи литературные эссе принесли тому славу и признание, и знаменитый автор рассказал Арчимбольди о доме, где укрывались все исчезнувшие писатели Европы. Этот французский писатель также относился к их числу и потому знал, о чем говорит, и Арчимбольди решил поехать в тот дом.

Приехали они ночью в раздолбанном такси, чей водитель разговаривал сам с собой. Он повторялся, говорил всякие гадости, снова повторялся, сердился на самого себя, пока Арчимбольди не потерял терпение и не сказал, чтобы тот сосредоточился на дороге и заткнулся. Старик эссеист, которому монолог таксиста, похоже, нисколько не мешал, обратил на Арчимбольди упрекающий взгляд, как будто тот обидел таксиста, единственного, с другой стороны, который был в деревне.

Дом, в котором обитали исчезнувшие писатели, окружал огромный сад с деревьями, цветами и бассейном, вокруг него выстроились покрашенные в белый железные столы и зонтики с лежаками. На заднем дворе в тени вековых дубов располагалась площадка для игры в петанк, а за ней начинался лес. Когда они приехали, исчезнувшие писатели сидели в столовой, ужиная и смотря телевизор, который в тот час передавал новости. Их было много, и практически все они были французами, что удивило Арчимбольди, который ранее и предположить не мог, что во Франции есть столько исчезнувших писателей. Но более всего его внимание привлекло число женщин. Их было много, все довольно зрелые, некоторые были одеты с изяществом и даже элегантно, другие же себя запустили — эти наверняка поэтессы, подумал Арчимбольди: на них были грязные халаты и тапочки, носки до колена, никакого макияжа, а седые волосы дамы запихали под шерстяные шапочки, которые явно сами и вязали.

Столики обслуживали, во всяком случае, в теории, две служанки в белом, хотя на самом деле это была обычная столовая, и каждый писатель сгружал на поднос то, что ему нравилось. Как вам наше маленькое общество? — спросил эссеист, хихикая, потому что именно в этот момент в глубине столовой один из писателей упал в обморок или с каким-то приступом, и две служанки кинулись оказывать ему помощь. Арчимбольди ответил, что еще не успел составить мнения. Затем они нашли свободный стол и положили на тарелки что-то, походившее на пюре из картошки и шпината, с варенным вкрутую яйцом и бифштексом из телятины. Также взяли выпить по стаканчику местного вина, густого и с запахом земли.

В глубине столовой рядом с упавшим в обморок писателем теперь хлопотали двое молодых людей в белом — это помимо двух служанок и маленькой толпы из пяти исчезнувших писателей, которые наблюдали за реанимационными усилиями молодых людей. Поев, эссеист отвел Арчимбольди к стойке администратора, чтобы заполнить нужные карточки, но так как там никого не оказалось, они направились в зал с телевизором, где несколько исчезнувших писателей наблюдали перед экраном, на котором диктор говорил о моде и о любовных похождениях знаменитостей французского кино и телевидения, о многих Арчимбольди впервые слышал. Затем эссеист показал ему спальню — аскетически обставленную комнату с маленькой кроватью, столом, стулом, телевизором, шкафом, мини-холодильником и ванной с душем.

Окно выходило в сад, в котором еще горели фонари. Аромат цветов и мокрой травы поднимался в комнату. Вдалеке слышался лай собаки. Эссеист, который все так же стоял на пороге, пока Арчимбольди ­осматривал комнату, вручил ему ключи и заверил, что тут он найдет если не счастье, в которое не верит, то по крайней мере мир и спокойствие. Затем Арчимбольди спустился с ним в его комнату, та располагалась на первом этаже и показалась ему точной копией комнаты, предоставленной ему,— не столько из-за мебели и размеров, сколько из-за скудости обстановки. Любой сказал бы, подумал Арчимбольди, что он также только что заехал. Ни книг, ни разбросанной одежды, ни мусора, ни личных вещей — ничего такого, что отличало бы эту комнату от любой другой, за исключением белого блюдца с яблоком на прикроватной тумбочке.

Словно бы прочтя его мысли, эссеист посмотрел ему в глаза. Взгляд у него был удивленный. Он знает, что я думаю, и теперь думает то же самое и не может это до конца понять, в той же мере, в какой и я не до конца понимаю, подумал Арчимбольди. На самом деле, в глазах обоих читалось не удивление, а скорее печаль. Но на белом блюдечке лежит яблоко, подумал Арчимбольди.

— Это яблоко пахнет по ночам,— сказал эссеист. — Когда я выключаю свет. Пахнет, как поэма гласных. Но все в конце концов утонет. Утонет в боли. Всякое красноречие — это боль.

Я понимаю, сказал Арчимбольди, хотя ничего не понял. Затем они пожали друг другу руки, и эссеист закрыл дверь. Так как спать еще не хотелось (Арчимбольди спал мало, хотя временами мог проспать шестнадцать часов кряду), он пошел пройтись вокруг дома.

В зале с телевизором оставалось лишь трое исчезнувших писателей, и все крепко спали, а также человек в телевизоре, которого, похоже, скоро должны были убить. Некоторое время Арчимбольди смотрел фильм, потом тот ему наскучил и он пошел в столовую, уже пустую, прошелся по коридорам и дошел наконец до какого-то фитнес-зала или массажного кабинета, где молодой человек в белой футболке и белых брюках занимался с гантелями, разговаривая со стариком в пижаме; оба посмотрели на Арчимбольди и потом продолжили разговор, словно бы его там не было. Парень с гантелями, похоже, служил в доме, а старик в пижаме выглядел не просто как исчезнувший, а как справедливо забытый романист, типичный плохой французский романист, неудачник, родившийся под неудачной звездой.

Выйдя из задней двери, Арчимбольди обнаружил на другом конце ­освещенного порога двух старушек, сидящих рядышком на софе-качалке. Одна говорила музыкальным и тихим голосом, словно бы вода ручья бежала среди камней, а другая молчала, глядя в темноту леса, ­который тянулся за площадкой для игры в петанк. Та, что говорила, показалась ему лирической поэтессой, которой было что рассказать помимо написанного в стихах, а та, что молчала,— солидной романисткой, пресытившейся бессмысленными фразами и словами без значения. Первая оделась по подростковой, если не по детской, моде. На второй был дешевый халат, кроссовки и джинсы.