33 рассказа о китайском полицейском поручике Сорокине

Конец прошлого года и начало этого, включая весь Великий пост, он готовил документы для суда над подельниками из банды Огурцова, а кроме того, Сергей Леонидович Ли Чуньминь подключил его к группе сыщиков Ивана Волкова и Александра Кирсты для подготовки суда над другим харбинским бандитом – Корниловым, которого те выслеживали всю первую половину 1923 года. Ещё умнейший Сергей Леонидович договорился с помощником городского судьи, и тот в свободное время знакомил Сорокина с китайским уголовным законодательством и харбинским городским уложением.

Насколько захватывающей, а иногда даже страшной была жизнь рядом со следователем Ивановым, настолько после его смерти она стала только страшной. То, с чем знакомился Сорокин, то огромное, чем оказались сыск, следствие и суд, вдруг представились ему похожими на вращение тяжелого стального шнека огромной мясорубки, из которой не было выхода. Особенно его поразило наказание, ожидавшее бандита и убийцу Корнилова, – медленное удушение. Именно медленное. Тогда он порадовался за Огурцова, отделавшегося так легко – всего-то пулей. А проникновение в детали и подробности преступной жизни там, где она соприкасалась с обыкновенной жизнью, – десятки протоколов допросов, и это только по двум делам: Корнилова и Огурцова, обвиняемых в самых тяжких преступлениях, – напомнило ему картинку из детства, когда в Омске в цирковом балагане полуголый мужчина в набедренной повязке и сверкающем тюрбане ложился спиной на доску, сплошь торчащую острыми гвоздями. И до него стал доходить смысл действий Иванова, его логика и причины его дотошности и тщательности. Чем грозила ошибка – медленным удушением! Гордая казачка Чурикова, проходившая не как подельник, а только как свидетель, рассказав для протокола всё, что знала, в конце их последней беседы сказала, что она хочет поклониться праху Ильи Михайловича, и они сходили на могилу.

Это был его третий приход. В первый раз он пришёл на девятый день, потом на сороковой. Иванова похоронили на краю Нового кладбища, среди совсем свежих могил, и Сорокин вспомнил сетования парикмахера Шнейдермана, который, кстати, в день похорон в «Миниатюр» не пришёл, но, зная о его заботах, Сорокин не обиделся. Это был самый конец Филиппова поста.

А на могиле он всякий раз видел женщину, она всегда была одна, одетая в длинное чёрное пальто и с закрытым плотной вуалью лицом. Ещё позавчера Михаил Капитонович думал о том, что на Радуницу он обязательно сходит на могилу и, если эта женщина будет там, он подойдёт к ней, но его вызвал Сергей Леонидович Ли Чуньминь и показал письмо от управляющего лесной концессией Ковальского с просьбой помочь «одолеть хунхузов, которые, как только в тайге сойдёт снег, обязательно возобновят нападения на складские конторы». Ли Чуньминь предложил Сорокину отправиться в одну из контор. Михаил Капитонович выбрал разъезд Эхо.

Поэтому, несмотря на всё, чем манила Пасхальная неделя, а она манила встречами с друзьями, об этом уже был уговор с Гошей Вяземским и Давидом Суламанидзе, Михаил Капитонович принял предложение Ли Чуньминя, потому что на разъезде Эхо был Штин.

Парень в углу тамбура зашевелился и отвлёк его. Сорокин посмотрел, парень вытащил из кармана тёмно-синей свитки заткнутую газетной затычкой бутылку с мутной, как сильно разведённое молоко, жидкостью и побулькал ею, предлагая Сорокину. Михаил Капитонович улыбнулся и отказался.

– Шо, дядько, з таким хлопцем, як я, брэзгуешь? А дывы! – сказал парень и полез в другой карман, из которого достал шелестящую луковицу. – Дывы! Цыбуля! Сладка, як злыдня! – Парень водил головой, пытаясь поймать взглядом Сорокина, но его глаза двигались медленнее, чем голова, и за Сорокина не зацеплялись.

Михаил Капитонович смотрел на него, улыбался и ощупывал в кармане фляжку. Алексей Валентинович Румянцев вчера наполнил её первосортным коньяком в подарок Штину, к которому в последний приезд того в Харбин на крестины и венчание проникся глубочайшим уважением.

– Ну, як знаетэ, а мэни нэ заборонэно! Хрыстос воскрэсе!

– Воистину! – не переставая улыбаться, ответил Михаил Капитонович и испугался, а вдруг парень полезет христосоваться. Но тот вынул зубами затычку, прилично отпил, замотал головой, расшелушил луковицу, вонзился в неё зубами, надкусил и стал шумно занюхивать, потом поставил бутылку на подрагивающий пол вагона, вытащил из мешка завёрнутый в чистый платок пористый чёрный хлеб и почти одновременно откусил и от краюхи и от луковицы.

– Тильки сили нэма! – Промаргивая слёзы, прожевывая и с полным ртом глупо улыбаясь, парень смотрел мутными, как самогон, глазами. – Дэсь забув!

Михаил Капитонович глядел на парня, и душа его умилялась, и он уже готов был ему помочь, чем мог, но соли у него тоже не было. Ему захотелось хотя бы поинтересоваться, куда парень едет и откуда, но он ясно видел, что ответа от него уже не дождётся.

– Маю надию знайты працю, а то мамка дуже хвора. У Харбини! А завтра вжэ ни-ни! А сёдни ще можно!

Слова парня о больной матери, видимо оставшейся в одиночестве в городе, сбили умильное настроение Михаила Капитоновича.

– А куда едешь?

– Разъйизд Эх-ху… – Не досказав слово, которое, наверное, показалось ему так похожим на матерное, парень хрюкнул и зажал тыльной стороной ладони рот. В этот момент вагон дёрнуло, бутылка дрогнула, парень увидел это – в ней было ещё до четверти самогону, – перехватил зубами хлеб и ухватил бутылку за горлышко.

«Эко! – промелькнуло в голове у Сорокина. – Какой резвый!» Он вспомнил, как иной раз у молодых солдат не хватало такой вот резвости, и они получали свой удар штыком.

Парень мягкими, как варёные яйца, глазами смотрел на бутылку, потом зажал хлеб между коленями и допил до дна.

– А я вжэ злякався! Мобуть брык и – нэма! – Он положил на пол пустую бутылку, та закатилась в угол тамбура, и парень, лыбясь, как мамкин блин, и икая, стал ловить глазами Михаила Капитоновича.

«А парень – не промах!» – думал Сорокин.

Он всмотрелся в своего такого примечательного попутчика. Тот был в возрасте между подростком и юношей, с чистым, как у ангела, лицом, мощными, как рубленными из кедра плечами и острыми коленками. В глаза Михаил Капитонович смотреть не стал, там было всё понятно.

– Сколько тебе лет?

– Пьятнадцять!

– Грамотный?

– Трошки!..

– А что умеешь делать?

– А шо трэба?

– А место есть? – спросил Михаил Капитонович, имея в виду место в вагоне.

– А як жэ ж! Пид полкою!

– Как зовут?

– Мамо кличе Янко, а по-вашему, по-москальски, цэ будэ Иванэ!

Сорокин вернулся и сел на своё место. За окном опустились сумерки, весенняя чёрная тайга подступила вплотную к медленно тянущемуся между сопками поезду и, казалось, охватила его со всех сторон: и с боков, и сверху, и снизу. Свет в плацкартном вагоне еле-еле теплился, и дремлющие, как совы, на полках соседи, небогатые мещане и крестьяне, мерно покачивались. Было удивительно тихо.

Михаил Капитонович сел в поезд в 19.30 и сразу оказался в шуме и гаме. Они договорились с Ли Чуньминем, что он поедет плацкартою, чтобы не привлекать внимания, хотя вполне можно было ехать в купе. Сергей Леонидович, как в своё время Иванов, объяснил это необходимостью соблюдать «конспирацию» в целях его же, Михаила Капитоновича, безопасности. Слово «конспирация» всякий раз производило на Сорокина сильное впечатление, и у него даже не возникло желания возразить. Год назад было похоже, когда они ехали на границу вместе с Гвоздецким. Михаил Капитонович тогда был в своей старой гимнастёрке и шинели, а Гвоздецкий оделся в косоворотку и крестьянский армяк, только его выдавали бритые щёки, глаза и руки, и он их усиленно прятал.