5/4 накануне тишины
Шрифт:
Он потерял обе мысли — внешнюю, внутреннюю — и теперь тупо смотрел в пол. И видел отчётливо в опасно уплотнившемся напрягшемся времени, как над пасмурной заплаканной землёй небывало бушует Солнце, исторгая бешеные выбросы энергии. И как под этими выбросами неуловимо вздрагивает земная кора, и ползёт,
ползёт, незаметно, по миллиметру,
искажая очертанья материков
и континентов.
Вдруг Внешний Цахилганов ухмыльнулся в блеске дешёвого, поцарапанного зеркала —
и между ними произошла странная перебранка.
— Да не геодезисты
— Только не принимай меня за сумасшедшего! Что здесь делать эфэсбэшникам, скажи на милость? Здесь, в реанимации?
Ну и макромир! Какая нелепость…
А ещё толкуют о разумном начале,
рассеянном будто бы во Вселенной;
о какой-то там ноосфере,
похожей совершенно на коллективный разум у мух.
— Потом узнаешь, чего они ищут. Эти ребята в штатском. Если захочешь, разумеется… Если не закроешься от знания. Самое тяжёлое на свете — это самое точное, брат, беспощадное знание. Люди его не любят. И даже попросту не выносят.
Они защищаются от знания, чтобы уцелеть — чтобы не пережечь себя ненароком. Высокий накал мысли не безопасен.
Цахилганов передёрнулся. И выговорил назидательно:
— Обычные, рядовые люди его избегают. Поскольку пониманье не по их силам… Соображай, с кем разговариваешь! Не с Патрикеичем же толкуешь, как-никак.
В окно, однако, сильно поддувало. И Цахилганов, покряхтывая, потирая поясницу, слез с подоконника,
чтобы сидеть возле жены на табурете.
Немного погодя в палату стали вбегать санитарки, хватающие блестящие предметы резиновыми перчатками, и медицинские сёстры, бросающие предметы с грохотом на металлические подносы.
Одна из них, с бутылками физраствора под мышками, самая вёрткая и сильно топочущая, была ничего.
Они посуетились вокруг Любы. Потом сгинули все —
со своими нержавеющими корытцами,
обоймами ампул,
тёмными слепыми флаконами —
мимолётные свидетельницы его мужской неотразимости. И, приосанившийся небрежно, Цахилганов вдруг изнемог от того. Он сгорбился сразу на табурете, смирно поджав ноги, — смирно, уныло, покорно — а его поседевший чуб упал на пожилой лоб и обвис
— так — обвисает — флаг — утомлённый — собственной — непобедимостью — и — пристроенный — в — красный — угол — ввиду — прекращения — боевых — действий —
безвольно.
Цахилганов тихо посвистал от скуки, узнавая словно со стороны те самые пять четвертей,
подстёгивавшие когда-то душу,
будто шампанское.
Когда-то Вечнозелёная опера пообещала ему бесконечную юность, прекрасную и замысловатую, как она сама! И он поверил опере навсегда. Очарованные ею — и собой, заносчивые от своей непохожести на прочих смертных, они все поверили ей — будущий реаниматор Мишка Барыбин, ещё не ставший прозектором Сашка Самохвалов, и он, Цахилганов из Политеха,
— а — если — «из» — то — должно — быть — и — «куда» — но — «куда» — у — него — не — было — значит — он — один — оказался — «из» — в — «никуда» —
ни дня не работавший по своей
специальности;практика не в счёт…
А кто же ещё остался из тех, зачарованных Вечнозелёной?.. Растопырив пальцы, он приготовился загибать их по одному, подсчитывая старых участников новой жизни,
— спился — повесилась — погиб — бросился — под — поезд — шизонулся — а — самая — красивая — отличница — из — класса — читавшая — Асадова — со — сцены — шляется — по — помойкам — страшная — как — студень — давно — перестав — напоминать — собою — человеческое — существо —
потом нахмурился,
разглядывая ладони в недоуменьи.
Так что же — из той весёлой людной ватаги осталось их, подошедших к пятидесяти, всего-то навсего —
правда — крутился — среди — прочих — ещё — некто — кудлатый — в — бабьей — кофте — с — оранжевой — крашеной — башкой — воображающий — себя — мужчиной — спереди — и — женщиной — сзади — который — крутится — теперь — вокруг — новых — вождей — усечённой — страны — но — он — не — в — счёт — двухсторонний — значит —
трое?!.
И вот, пришло вдруг время, когда всех их, троих, судьба свела здесь, возле одной умирающей женщины, в одной обнищавшей до безобразия, провинциальной холодной больнице…
Зачем?
Реаниматора. Прозектора. И электронщика Цахилганова, появившегося в палате будто транзитом: из — в никуда, и осевшего тут совсем неожиданно,
— словно — он — выпал — в — осадок — в — самом — неподходящем — для — себя — месте — земли.
Неужто сюжет их судеб сузился так страшно и неожиданно — для чего-то? Для чего-то необычного и, может быть даже, ужасного?
…Если для возмездья — то для ужасного, конечно: есть предчувствие такое,
остро бодающее сердечную мышцу.
И для этого он, Цахилганов, заключён теперь — и добровольно, и поневоле — в убогий куб,
пропахший лекарствами?
Заключён самим собою — и не собой,
чтобы впитывать миазмы чужих смертей
до самой своей..? Нет.
Это — не предчувствие. Это всего лишь очередная неимоверная солнечная вспышка.
Нет! Так не бывает…
Должен же уцелеть кто-то ещё! Хотя бы один! Ведь каждый из этих умерших унёс с собой в могилу часть жизни Цахилганова, ослабив, истощив тем самым его. Но…
Но уцелевших
— кроме — того — женовидного — неосторожно — размывшего — границу — меж — полами —
больше не находилось…
The sun so hot i froze to death,
Susanna, don’t you cry…
Но… Солнце их бесшабашной социалистической юности жгло так горячо, что…
— что — они — замёрзли — до — смерти.
Цахилганов быстро провёл ладонью по лицу, убирая дурные мысли прочь. Прочь! Не лучше ли смотреть на всё только с той точки зрения,
которая тебе больше нравится?
А всё же славное было время! И почему бы не помянуть его добром? Да! Оно — было!