5/4 накануне тишины
Шрифт:
The sim shines bright in the old Kentucky home…
— Откуда у тебя волдыри на локтях? — снова спрашивает он девочку-подростка, но не удивлённо, как прежде, а скорбно.
— Оттого, что я стреляла с упора, — доносится из прошлого невинное, доверчивое признанье.
Тогда Цахилганов не обратил на это особого внимания. Хотя мог бы призадуматься. Два года назад.
А вдруг застрелит кого-нибудь в праведном порыве?
— …Степанида! Садись, подвезу. Я как
Но Степанидка важно шествует по тротуару с двумя, ещё бабушкиными, полными авоськами: она купила на базаре картошку — для дома. Шкандыбает в белых босоножках на высоченных шпильках и косится:
— Дотащу. Сама.
Потом сердито сдувает тополиный пух с носа:
— Пфу. Езжай себе!.. А то ещё меня с тобой кто-нибудь увидит.
— Не сядешь, значит?
— Нет.
Цахилганов, покорно кряхтя, выбирается из машины. Он отпускает шофёра. И теперь, с надувшейся Степанидой, они несут картошку вместе. Мимо тира.
— Что? Зайдём? — усмехается Цахилганов.
Она ставит авоську на землю, поправляет белоснежную кофтёнку с короткими рукавами и удивлённо вскидывает светлую бровь:
— Туда?.. С ума сошёл? У нас же руки после картошки будут трястись… Впрочем, давай. Если ты так хочешь.
И Цахилганову невдомёк, почему базарная шпана и подростки у кинотеатра легонько пересвистываются, переглядываются, переговариваются, завидев его дочь издали.
Впрочем, старые, чистые джинсы ловко сидят на ней, да и пшеничная тугая коса мотается за спиной весьма… завлекательно; разве не понятно?
Хм. Малолетняя шпана и подростки двигаются за ними следом, на почтительном, впрочем, расстоянии.
К чему бы это?
В железном ангаре прохладно и сумрачно. Пожилой кавказец-тирщик, утопающий в собственной бороде, словно в диком кусту, кивает Степаниде поверх других голов, сузив звероватые глаза,
— они — поблёскивают — двумя — непримиримыми — лезвиями —
и бесцеремонно забирает у посетителя-мужика третью винтовку слева.
— Это её, — он хмуро тычет пальцем в сторону девочки.
Мужику хочется повозмущаться, но он засматривается на Степаниду. Та стоит, словно у себя дома, и деловито растирает руки —
от самых кистей —
задрав их вверх.
Она раскачивается и перетаптывается на тонких шпильках, словно молодая, небольшая, нервная кобылка перед забегом… И великовозрастная ребятня потихоньку заполняет тир, занимая место у стен.
— Десять? — отсчитывает пульки перед Степанидой кавказец.
— Десять! — Цахилганов лезет за кошельком, чтобы расплатиться.
Но кавказец не слышит его, Цахилганова, не берёт его денег и не замечает — его — вовсе! Он уходит зажигать тонкие парафиновые свечи.
Все они вскоре пылают в ряд
там, в глубине тира,
крошечными, будто капли, огоньками.
Степанида берёт тяжёлую винтовку с осторожной кошачьей грацией. Откидывает
тугую косу на спину. Опирается на локти. И подростки за её спиной замирают, как вкопанные. Сосредоточилась базарная шпана у задней стены…Нет, что этой подозрительной толпе тут надо?
Лишь два взрослых «пиджака» с винтовками принимаются лупить по огонькам беспрестанно. Беспрестанно, безуспешно… Однако с досады переключаются вскоре на жестяные обшарпанные мишени,
обширные — как — днища — вёдер.
— Подожди, — волнуется Цахилганов, заодно присматривая за авоськами на подоконнике. — Ты неправильно держишь оружие. Прижимаешь приклад к ключице. А надо — вот так, к плечу…
Краем глаза он замечает, что подростков в тире уже полным полно, и что все они ждут чего-то,
— а — ещё — переглядываясь — ухмыляются — его — словам —
или это ему только показалось?
— Вот… Вот так! — поправляет Цахилганов ложе под её щекой.
Степанида разворачивается вместе с винтовкой — и Цахилганов пятится от неожиданности:
лицо дочери побледнело от гнева.
— Не смей меня учить. Никто и никогда — вы! — не смейте меня ничему учить!!!..Отойди.
Топнув ногой, успокаивается она мгновенно. И снова мягко, ласково припадает щекой к прикладу.
Господи! Степанида! Так держат скрипку, а не оружие!..
Цахилганов растерян. Он пятится к стене, в тень, под насмешливым, непонятным, мимолётным взглядом кавказца,
под быстрым взглядом, полоснувшим его по лицу небрежно.
Степанида, пригнувшись, замирает.
В тире тихо. Даже «пиджаки» перестали палить впустую по огромным жестяным мишеням. Только поднявшийся вдруг ветер на улице гонит по железной крыше ангара взметнувшуюся
— шуршащую — будто — частый — дождь —
чёрную пыль Карагана.
Степанида целится в тонкий фитиль — в нитку, пылающую там, вдалеке. И Цахилганов успевает заметить, как плавно, вкрадчиво она отжимает спуск, слегка потянув ложе на себя.
Но жёсткий хлопок её выстрела всё равно раздаётся неожиданно.
Первая парафиновая свеча в длинном ряду зажжённых почему-то уже погасла. И на неё, погашенную выстрелом его дочери, с удивлением смотрит ничего не понимающий Цахилганов.
— Ммм, — проносится за спиной осторожный выдох подростков.
Степанида снова растирает руки, сильно прикусив губу. Потом она деловито гасит выстрелами свечу за свечой,
все — подряд,
перезаряжая винтовку быстро и ловко.
И на неё, стреляющую, неотрывно смотрит своими лезвиями прищурившийся кавказец.
Нет, так смотрят — не на девочек, не на девушек, не на женщин. Так, пожалуй, смотрит игрок за картёжным столом — на другого игрока, выигрывающего партию за партией.