… а, так вот и текём тут себе, да …
Шрифт:
На выезде из города, где от трассы отделяется шоссе к нашей части, стоит группа зданий промышленного вида.
Ребята нашей бригады-отделения начинают вопить и махать в ту сторону, как футбольные болельщики, когда их команда выходит на поле.
Витя Стреляный нехотя поясняет, что там – зона.
Понятно – солидарность.
( … 30% личного состава стройбата – это граждане отбывшие срок за не слишком тяжкие преступления.
Остальные 70% не признаны годными для строевой службы по состоянию здоровья, или же, подобно мне, не сумели закосить до конца.
Комбат, в моменты просветления
– Сброд калек и зэков, еби о мать, блядь!..)
С работы нас привозят уже в сумерках.
Вечернюю проверку после ужина проводит командир роты, капитан Писак.
Рота построилась в две шеренги в обе стороны от тумбочки на входе в казарму.
«Молодые» – таков закон – в первом ряду.
Стоя лицом к строю, Писак читает фамилии в списке и, не подымая головы, вслушивается в:
– Я!
– Я!
– Я!
Он по голосу знает каждого «я» и по тембру определяет его текущее состояние.
Когда перекличка дошла до «молодых», Писак подходит и становится напротив каждого из новых «я» и пару секунд молча ощупывает твоё лицо немигающим взглядом из-под чёрного козырька фуражки. Затем выкликает следующего.
И – всё, его фотографическая память запомнила тебя на два года вперёд и спустя месяц, вместо:
– Как фамилия, рядовой?
Он скажет:
– Рядовой Огольцов!
– Да, товарищ капитан!
– Блатуешь, рядовой Огольцов?
– Никак нет, товарищ капитан!
– А бляха почему на яйцах? Сержант Баточкин!
– Слушаю, товарищ капитан!
– Рядовому Огольцову пять нарядов вне очереди.
– Есть, товарищ капитан.
Ну, да, когда мы подходили к девятиэтажке я малость послабил ремень поверх гимнастёрки. Откуда мне было знать, что он выйдет из лесополосы?
В тот день я во всю пытался выслужиться перед сержантом. Он послал меня ровнять лопатой грунт под прокладку бордюров.
Как я хуярил! Метров двести, если не больше. Может сержант, видя моё рвение, похерит наряды?
Два солдата из стройбата
Заменяют экскаватор…
Двое прохожих по недалёкому тротуару до того впечатлились, что подошли и стали приглашать распить с ними бутылку вина.
– Нет. Спасибо. Не могу.
На вечерней проверке сержант поманил меня пальцем из строя – «на полы».
«На полы» значит – когда все улягутся по кубрикам, подмести все проходы и, принося воду из умывальника возле плаца, делать влажную уборку всей шестидесятисемиметровой казармы, включая бытовку и тамбур. Мыть в два приёма: сперва мокрой как хлющ тряпкой, затем выжатой насухо.
Воду менять почаще, чтоб не оставалось грязных разводов.
Потом доложить дежурному по роте, чтоб он принял работу.
Если примет, можно делать отбой и радоваться, что сегодня не послан «на полы» в столовую.
И уснуть, едва лишь голова коснётся подушки,
а через секунду:– Рё-о-т-я-а! Пад-ёоом!
Пять нарядов – пять раз «на полы» до полуночи.
– Ваньку в психушку увезли.
– Какого?
– Сам знаешь. Шрам на голове.
– За шо?
– На подъёме не стал обуваться. Говорит – в сапоги мышь залезла.
– Косит, или заёб в голову зашёл?
– А хуй его знает. Там проверят.
Первый выходной день у нас был в августе. До этого ежедневно с восьми до сумерек пахали на объектах, а тут – целое воскресенье в части.
«Молодые» постирали свои пропылённые хэбэ. Бродят по части в трусах, майках и кирзовых сапогах, как те спортивные фрицы в фильме «Один шанс из тысячи».
За время, истёкшее до первого выходного, наше отделение перестало приветствовать криками зону у развилки шоссе.
А перед завтраком, по утрам с безоблачной погодой мы уже не засматриваемся на диковинку – снега на вершине горы Эльбрус, зависшие в небе над свинарником.
Рядовой Алимонов, он же Алимоша, научил меня докуривать стрельнутый у товарищей бычок «Примы» до трёх миллиметров от конца сигареты.
А один раз нам выплатили получку.
Старшина роты, крепко «под газом», выдавал в бытовке каждому по рублю и копеек двадцать сверху; а остальное натурой – кусок белой тряпки на подворотнички, две баночки сапожной ваксы, катушка ниток.
Но в ведомости мы расписывались, конечно, за три рубля восемьдесят копеек. Потому что всем известно, кого ни спроси, что рядовой Советской армии ежемесячно получает 3 руб. 80 коп.
Это такая же аксиома как про Волгу и Каспийское море.
Посреди лета, на вечерней проверке, замполит роты объявил, что моей жене, по её просьбе, послана справка, что я нахожусь на службе в армии.
– А я не знал, что ты женатый, Голиков.
– А ты не спрашивал.
( … им-то некогда было в колониях для малолетних преступников …)
Ольга, Конотоп, завод, танцы – кажутся чем-то нереальным; из другой далёкой жизни.
От неё приходят письма.
«…а вечерами смотрю как девушки с парнями своими идут гулять а я всё одна и так обидно аж плачу…»
Мама тоже письма пишет; брат с сестрой прислали по паре штук.
Во внутреннем кармане на груди у меня уже плотненькая пачка их писем.
Я не знаю что писать в ответ.
«Здравствуй, получил твоё письмо, за которое большое спасибо…»
А дальше?
«… отслужу, как надо, и – вернусь…»?
Ничего в голову не лезет, уже и думаю только матом.
Вроде, близкие люди – роднее не бывает, а какая-то во мне отстранённость.
Отстранённость?
Ну, примерно, как в тот раз, когда мы уже сидели в кузове грузовика под девятиэтажкой и дожидались кого-то из переодевающихся каменщиков.
Один из старослужащих начал доставать Мишу Хмельницкого, за то, что тот хохол.
Миша, пряча глаза, бормотал, что никакой он не хохол, просто фамилия такая.