… а, так вот и текём тут себе, да …

Она была пуста, потому что по расписанию до её дальнейшего отправления на Хутор Михайловский оставалось ещё часа два.

Каменея мышцами живота, с остановившимся дыханием, я увидел, что поручень пуст. На остальных трёх целлофан тоже не просматривался.

Дёрнув раздвижную дверь, я зашёл в пустой вагон и взглянул вдоль пустых полок над окнами.

Я вернулся в тамбур и выдохнул: хху!

Сидеть на обтянутых кожзаменителем сиденьях пустой электрички мне не хотелось и я пошёл через подземный переход и привокзальную площадь в парк Лунатика, на твёрдую деревянную скамейку.

Там я долго сидел без всяких мыслей, только иногда представлял сам себя в виде тупо застывшей статуи над поручнем, с которого снимают целлофан с переводами.

Кто?!

Какая разница. Кто бы то ни был, добыча радости не принесла – абсолютная бесполезность. Разве что печку растапливать – хватит на несколько зим…

Бездумно просидев около часа, я вспомнил, что это день дежурства СМП-615 в народной дружине и побрёл в опорный пункт, где тоже всего лишь сидел – безучастно, отстранённо и молча.

Только когда пришёл милиционер, я понял, что надо делать дальше.

– Товарищ капитан, одолжите три рубля до следующего дежурства.

– Я рублями не одалживаю, могу только сутками. Пятнадцать хватит?

Его острословие лишь подтвердило правильность возникшего у меня плана.

На следующий день в нашей бригаде нашлись три рубля и после работы я поехал в Нежин. Там, в пятиэтажке преподавателей НГПИ в Графском парке я нашёл квартиру улыбчивой Ноны.

Я сказал, что потерял переводы Моэма, над которыми работал несколько лет. Теперь для их восстановления мне нужны оригиналы, все из которых собраны в имеющемся у неё четырёхтомнике. Не могла бы она?..

Всё так же мило улыбаясь, Нона принесла книги, сложила их в целлофановый пакет и передала мне.

Как радостно застучало моё сердце – спасибо!

– Слышь, Мария Антоновна? Этот негодный Огольцов потерял все свои переводы в электричке!

– А зачем было хлопца поить?

Мария Антоновна тоже не знала, что все мои невзгоды или радости, взлёты и падения, исходят от той сволочи в недостижимо далёком будущем, которая сейчас слагает это письмо тебе, лёжа в палатке среди тёмного леса под неумолчное журчанье струй реки Варанда…

Привычка свыше нам дана,

Замена счастию она…

Эта бессмертная строка великого классика без обиняков намекает, что в третий раз в Ромны меня загребли уже чисто по привычке.

Причём на этот раз почти все в СМП-615 знали, что не сегодня-завтра меня хапан'yт.

Два года спустя, при случайной встрече на тропе вдоль высокой железнодорожной насыпи, позади спортивного комплекса на задворках инженерного техникума, меня тоже посвятил наконец-то в это знание отставной майор Петухов, зав отдела кадров СМП-615.

Без какого-либо нажима или наводящих вопросов с моей стороны, Петухов поведал мне как прораб Ваня чуть ли не ежедневно приезжал с объекта в его кабинет позвонить психиатру Тарасенко о моих очередных отклонениях.

– С утра песни поёт. Может пора?

– Пусть поёт…

– Объяснительную написал стихами.

– Какую объяснительную?

– Он каску потерял, я потребовал написать объяснительную. Заберёте?

– Рано…

– Pубаху свою засунул в дырку плиты перекрытия и засыпал раствором.

– Вот – то, что надо!. Следите, чтоб никуда не ушёл.

Песни на рабочем месте я пел не каждый день, но часто.

Порой, особенно когда «строительные угодья» На Семи Ветрах утопали в густом холодном тумане, кто-нибудь из бригады просил:

– Спой, Серёга!

У меня была жена,

Она меня люби-и-ила,

Изменила только раз,

А потом, потом реши-ила:

Эх! Раз, да ещё раз,

Да ещё много-много-много-много раз…

Правда, бригаде больше нравилась Баллада о Гипсе:

И вот лежу я на спине – загипсованный,

Кажный член у мине – расфасованный…

А каску я вовсе не терял, а шиканул джентельменством.

Шёл по Семи Ветрам с объекта на объект, а штукатурши ПМК-7 в молодой траве цветы собирали, жёлтые, Наверное, одуванчики.

Они спросили у меня целлофан, а я им по-гусарски каску кинул, чтоб собирали как в лукошко. Ещё ж и показал – вон в тот коричневый вагончик принесите.

Больше я ни их, ни каски не видал.

Изо всей нашей бригады каску только я и одевал, потому-то прораб Ваня прицепился со своей объяснительной.

А насчёт стихов это он мне польстил – там, верлибр всего-навсего…

Ну, а с рубахой – да. С рубахой я нарвался по полной.

Подвела меня склонность к самоизобретённым ритуалам.

Наступил первый день лета. Ну, как тут не отметить?

Летом на стройке жара, даже если под спецовкой одета всего лишь майка, всё равно исходишь п'oтом. Рубаха летом – лишний элемент.

Ту зелёную рубаху из какой-то жмаканой синтетики я носил шесть лет, а она никак не снашивалась, падлюга; а потеешь в ней как в любой другой синтетике, несмотря что жмаканая.

И вот первого июня, выходя из вагончика я повязал её рукава поверх спецовки одетой на голое тело, чтобы вынести и похоронить в какой-нибудь из множества ещё не забитых раствором дырок в панелях перекрытия.

На объекте нет мусорных баков, а бросить её в очко дощатого сортира у меня рука не поднялась – как никак столько лет вместе потели.

Потом я поднялся на третий этаж и в одиночку клал поперечную с вентканалами, покуда не появился Пётр Лысун позвать меня в вагончик.

По пути он почему-то отводил глаза и вёл разговоры на эзотерично ботанические темы.

Все эти странности враз вылетели у меня из головы, когда перед вагончиком я увидал фургон-УАЗик, а рядом с ним здорового милиционера в фуражке с красным околышком и психиатра Тарасенко.