А ты гори, звезда

— Оставьте! — Ленин резко повернулся на каблуках. — Да, не разделяет. От бесконечной веры в честность борьбы, в возможность сблизиться с меньшевиками на принципиальных основах. С ним однажды такое уже бывало — примиренчество! — и вот новый, смягченный рецидив. Но это не ликвидаторство. И не то примиренчество, к которому тянетесь вы. А Иннокентия, кстати, я знаю тоже несколько больше, чем вы.

— Вы обижаете меня, Владимир Ильич, — хмуро сказал Зиновьев, поворачиваясь лицом к окну, за которым в некотором отдалении тихо раскачивались тонкие ветви сирени. — Хорошо, не станем касаться Иннокентия. Но я никак не могу согласиться с тем, что Марк должен остаться при убеждении, будто он в нашем представлении ликвидатор.

— Да, да, он ликвидатор, и никто иной! Он покровитель еще более вредного ликвидатора Игоря! Он — этот шаткий кустик сирени, на который вы, Григорий Евсеевич, с таким удовольствием любуетесь. Красив, изящен! Но опереться на этот кустик невозможно. Повалитесь и расшибетесь. Да, да! А перед вами, если я вас обидел, я готов извиниться.

Он выбрался из тесноты, от стола, в узкое пространство между кроватями и заходил, возбужденный, — устойчивая привычка, приобретенная в тюрьме.

Зиновьев барабанил пальцами по столу.

— Вчера в пылу полемики, Владимир Ильич, вы говорили чрезмерно резкие слова. А резкие слова не всегда бывают самыми точными.

— Чаще — бывают, — заявил Ленин с прежней решимостью. — Во всяком случае, теперь, когда речь идет о спасении партии, когда вопрос поставлен ребром — быть или не быть объединенной партии, — резкие слова гораздо лучше и действеннее многих. Они определеннее очерчивают позиции спорящих…

— В споре рождается истина, — нетерпеливо вставил Зиновьев. — И неплохо бы дождаться ее рождения!

— Да простится тогда и мне такой каламбур: бесспорно, что в споре рождается истина, но спорно весьма, что истина рождается в любом споре. А резкие слова не убивают, они помогают тому, кому адресованы. Если он хочет их понимать. Именно хочет! А Марк понимать не хотел! И потому вертелся. Вы назвали рядом с Марком польских представителей. Им я говорил те же резкие слова. Они их поняли прекрасно, хотя с ними и не согласились. Ценю. Это открытая позиция. И она в тысячу раз лучше, чем двусмысленная позиция Марка.

— Марк хотел и хочет понять! — вскрикнул Зиновьев. — Но с большевиками мы сами, большевики, должны разговаривать не так, как с нашими противниками.

— Совершенно верно, до тех пор, пока они большевики. А не противники наши.

— Все это чересчур, чересчур! Надо Марку разъяснить хладнокровно… — с упрямой монотонностью в голосе начал Зиновьев.

Ленин медленно приблизился к столу. Хлопнул ладонью по стопе чистой бумаги. И отступил, заложив руки за спину.

— Прекрасно! Извольте, разъясним. В письменном виде разъясним, что позволит и пишущему и читающему обдумать каждое слово. Разъясним как большевики, как члены редакции Центрального Органа партии, ответственные за судьбу партии не менее, чем член ЦК Любимов, Марк.

Он протянул Зиновьеву лист бумаги, придвинул поближе к нему чернильницу. Сам примостился на уголке стола, взял и себе письменные принадлежности.

— Вам не нравилось, Григорий Евсеевич, что Марк оказался поставленным на одну доску с представителями поляков. Что же, считаете вы, поляки тоже нуждаются в разъяснениях?

Зиновьев вертел перо в руках. Что-то его не устраивало в предложении Ленина. Он покусывал губы, переводил взгляд то на окно, за которым раскачивались тонкие ветви сирени, то на чистый лист бумаги, лежащий на столе.

— Так как вы считаете, Григорий Евсеевич? — спокойно спросил Ленин.

— Представителям поляков разъяснять нечего, — с неохотой ответил Зиновьев. — Они не согласны были с нами вчера по самому существу дела. Но они не протестовали против оценки их поведения, сколь резко ни прозвучала вчера эта оценка. И поэтому, я полагаю, о позиции польских представителей должно сообщить непосредственно в главное правление польской социал-демократии. Пусть товарищи сами там разбираются.

— Согласен!

— Такое письмо написать могу я, — сразу оживившись, проговорил Зиновьев. — И мы его подпишем оба. А Марку пишите вы. После сегодняшнего утреннего разговора с ним мне не найти удачных формулировок.

— Согласен, — снова сказал Ленин и обмакнул перо в чернильницу.

В дверях показалась Крупская. Осторожно спросила:

— По всем признакам, Володя, ты еще не скоро освободишься. Вероятно, прогулка наша до обеда не состоится? Тогда я пойду по разным домашним делам. Маме сегодня что-то совсем нездоровится. Надо помочь ей.

— Да, Надюша, да, ступай, — ответил Ленин, весь поглощенный работой.

Перо его, как и всегда, стремительно летело по бумаге, временами в конце слова забывая поставить твердый знак. Он останавливался, перечитывал еще не законченную строку, исправлял, чтобы немного погодя опять к ней вернуться. Наконец удовлетворенно перебелил письмо, а черновик скомкал, бросил в корзину. Расправил плечи, сел прямее.

Зиновьев тоже положил перо. Свое письмо он не переписывал и не сделал в нем ни одной поправки.

— Прочтите, — предложил Ленин.

Поднеся близко к глазам лист бумаги, Зиновьев стал читать:

— «Дорогие товарищи! Вчерашний обмен мнений с Вашими представителями в общепартийном учреждении показал нам, что Ваши делегаты обнаруживают колебание в проведении решительной борьбы за партийность и против ликвидаторов, вступая на путь „примиренчества“, объективно служащего службу только ликвидаторам.

Колебание в такой важный момент перелома в партийной жизни, по нашему глубокому убеждению, пойдет на пользу только врагам партии.

Мы вынуждены будем проводить линию партийности без Ваших делегатов, или, может быть, даже против них. Об этом мы сейчас же доводим до Вашего сведения в нескольких словах. Подробно же мы объяснимся с Вами в ближайшие же дни, вероятнее всего, — в печати.

Надеемся, Вы поймете, почему именно к Вам, организации, с которой мы так близки идейно-политически, мы обращаемся в первую голову. С товарищеским приветом. Члены редакции ЦО — большевики». И дальше, Владимир Ильич, идут наши подписи.