А ты гори, звезда

— Да-а, действительно положение, — сказал Ленин. — Если я не подпишу второе письмо Марку, — я должен буду написать первое письмо вам. Аналогичное утреннему. Так ведь складываются теперь обстоятельства и наши с вами отношения, Григорий Евсеевич? Вы с этим согласны?

— Владимир Ильич, меньше всего хотел бы я ссоры с вами, — укоризненно проговорил Зиновьев. — Моя вина и моя ошибка лишь в том, что я не привел Марка для объяснения сюда, я полагал, что вы мне поверите.

— Так, — невесело усмехаясь, сказал Ленин. — Теперь вы ставите меня в ужасное положение. Вы заявили, что не ищете ссоры со мной. Стало быть, вы хотите, чтобы начал ссору я?

Лицо Зиновьева налилось багрецом.

— Мне остается только покинуть ваш дом! — сказал он, сдерживая дрожь в голосе.

— Да! И мне — показать вам на дверь, — сказал Ленин. Сцепил кисти рук, поднес их ко лбу, отбросил решительно. — Но я не сделаю этого лишь потому, что нам с вами работать приходится все-таки вместе. Пишите. Но, бога ради, только два слова!

Через минуту Зиновьев протянул ему лист бумаги с неровными, прыгающими строчками: «Уважаемый товарищ! Берем назад наше письмо и сожалеем по поводу предъявленного Вам несправедливого обвинения в поддержке ликвидаторства в ЗБЦК. 10 апреля 10 года. Григорий».

Ленин прочел и молча расписался. Зиновьев всунул бумагу в конверт, поднялся торопливо.

— Я сам занесу в почтовую контору, — сказал он.

Вошла Крупская. Притворила за Зиновьевым неплотно захлопнутую дверь — с улицы вползала сырая прохлада, — опустила на окнах шторы. Владимир Ильич вышагивал по комнате из угла в угол, стремительно, круто поворачиваясь у стены. Так бывало, когда его слишком уж выводили из душевного равновесия. Надежда Константиновна это знала.

— Володя, я все слышала, — тихо проговорила она. — Ты поступил очень правильно. Григорий Евсеевич ведет себя безобразно. Надо было дать ему это почувствовать. А совершенно испортить с ним отношения сейчас действительно не время. Тогда ты в редакции, да и вообще, останешься совсем один против всех этих разрушителей партии.

— Надюша, у меня, оказывается, уже насквозь протерлись подметки, — сказал Ленин сердито и очень громко, так, будто он заговорил первым. — Черт знает, как скверно работают парижские сапожники! Ставят, вероятно, не кожу, а картон.

— Я тоже думаю, что Марк хотя сейчас и отказался поддерживать ликвидаторов, но когда-нибудь после, не на этом, так на другом подведет. Он способен. Так же, как и Григорий Евсеевич. А что поделаешь? Такой момент. Из двух зол выбирать приходится меньшее.

— Помню, Алексей Максимович Горький рассказывал, с какими подошвами ботинки носят грузчики на пристанях. Позавидовать можно! Мне бы на целый год хватило! — еще более громко сказал Ленин.

— Это письмо…

Он вдруг всплеснул руками, метнулся к столу.

— Батюшки! — воскликнул, беря перо и придвигая поближе чернильницу. — Я так и не написал еще письмо домой! Этот новый стиль и старый стиль календаря… Европа и Россия… Боюсь, не опоздало бы мое послание.

— Володя, ты очень расстроен. Немного отдохни. Потом напишешь.

— Нет, нет, ни в коем случае! — Потряс головой и сразу засветился, весь уйдя мыслью в первые же строки письма: «Дорогая мамочка! Надеюсь, ты получишь это письмо к 1-му апреля. Поздравляю тебя с днем ангела и с именинницей — и Маняшу тоже. Крепко, крепко обеих обнимаю. Письмо твое с новым адресом получил на днях, — перед тем незадолго получил и Митино письмо…» — Надюша, закончу, немного пройдемся вместе? До почтовой конторы? Спасибо! — И снова его перо побежало по бумаге: «…Я не знал, что старая квартира ваша была так далека от центра. Час езды по трамваям — это беда! У меня здесь полчаса езды по трамваю до библиотеки, — и то я нахожу это утомительным. А ездить каждый день по часу туда да час обратно — из рук вон. Хорошо, что теперь вы нашли квартиру близко к Управе. Только хорош ли воздух в этих местах? Не слишком ли…»

— Ты не забудь, Володя, ответить Марии Александровне, что встретиться нам с нею в Стокгольме нынче очень даже возможно, поскольку ты наверняка поедешь в Копенгаген на социалистический конгресс. А там рукой подать, — сказала Крупская, одеваясь для вечерней прогулки.

— Да, да, Надюша, разумеется! «…не слишком ли там пыльно, душно? За письмо историку большое спасибо; ему уже отвечено…» Да, сколько времени с мамочкой не видались! «…Насчет нашего свидания в августе было бы это архичудесно, если бы не утомила тебя дорога. От Москвы до Питера необходимо взять спальный, от Питера до Або тоже…» Распишу маршрут в подробностях, чтобы мамочка с Маняшей меньше наводили справок. «…От Або до Стокгольма пароход „Буре“ — обставлен отлично, открытым морем идет 2–3 часа, в хорошую погоду езда как по реке. Есть обратные билеты из Питера. Если бы только не утомительность железной дороги, то в Стокгольме чудесно можно бы провести недельку!..»

— Володя, я через пять минут буду готова. Не задерживаю?

— Ничуть! «…У нас пока насчет дачи ничего не вырешено. Колеблемся: не лучше ли пансион вроде прошлогоднего, с полным отдыхом Наде и Е. В., или дача, где им придется самим готовить; Е. В. сильно это утомляет…» — Владимир Ильич подумал, написать или нет, что вот и сейчас Елизавете Васильевне нездоровится. И не написал. Не надо зря расстраивать. — «…У нас весна. Вытащил уже Надин велосипед. Так и тянет гулять или кататься. Крепко тебя обнимаю, моя дорогая, и желаю здоровья. Маняше — большущий привет. Твой В. У.» Ну вот, и я готов!

— Мне бы тоже надо было ответить Менжинской, — сказала Крупская, закалывая булавкой легкий газовый шарфик на шее, — ну ничего, напишу завтра.

— А от кого письмо? Вера Рудольфовна или Милая-людмилая? Что пишут?

— Пишет Людмила. Сердится на брата: «И что его к „впередовцам“ занесло?» Ожидает скорого раскаяния и возвращения блудного сына в родительский дом.

— И я тоже, Надюша, этого ожидаю. Вячеслав Рудольфович, как и все Менжинские, чист душой. Горяч, не всегда последователен, но разберется. За него я готов поручиться. Что еще пишет?

— О работе своей в страховой кассе, в просветительском обществе. Как всегда, с улыбочкой. Ну и, конечно, справляется, как «беглец» Иосиф Федорович поживает.

— Не пришлось бы ему снова воспользоваться ее опытом устраивать побеги, — задумчиво сказал Ленин.

К почтовой конторе они шли неторопливо, умышленно избрав кружной путь, подальше от гремящей трамвайной линии. Короткая и тихая улочка Мари-Роз томилась весной. Вечером это сказывалось в особенности. Болтали о том о сем, а больше о России, как дома, в Москве, отметят «мамочкин день», какая там сейчас погода. Должно быть, вовсю текут ручьи, и галки весело галдят на заборах…

На почте Владимир Ильич выбрал, купил самую красивую марку с каким-то крылатым чудищем, похожим на химеру с собора Нотр-Дам. Опуская письмо в ящик, он вдруг рассмеялся. Рисунок на марке подсказал ему такое сравнение:

— Надюша, этот ящик, словно память попа в страстную неделю, когда валом валят к нему исповедоваться. Каких только тайн тогда попы не набираются!

— Ну нет, Володя, это неточно, — возразила Крупская. — Попу на исповеди всегда рассказывают только что-либо стыдное. Тайны исповеди — самые неприглядные. Тяжелые грехи! А в письмах, что опускаются в этот ящик, люди делятся между собой самыми простыми и честными житейскими заботами.

— Гм, гм… Возможно, ты права, — Обернувшись, Ленин еще раз посмотрел на почтовый ящик. — Хотя пари готов держать, что и в нем сейчас есть много такого недоброго и стыдного, о чем писавший не решился бы рассказывать вслух.

Он угадал. На самом дне ящика лежало письмо Житомирского. Местное. В двойном конверте. На верхнем конверте обозначен некий промежуточный адрес. Но в конечном счете письмо должно было попасть в руки месье, а в российском звучании — действительного статского советника, чиновника особых поручений Красильникова, нового заведующего заграничной агентурой охранного отделения.